Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Големба Александр Соломонович

Предки, предки, и вы отошли в мир иной, привиденьями зыбкими стали! Вы носили жилетки с атласной спиной и на пряжках из кованой стали. И усов ваших фиксатуар-бриолин был тождественен вечному лоску; отдаленней теперь, чем кольчуги былин, ваши штучные брюки в полоску. Трепыхался футбол и мигало кино, предвещая истории славу; в Черном море мотались, с судьбой заодно, то ли «Гебен», а то ли «Бреслау». А потом вы на дачах играли в крокет, и носили толстовки с кокеткой, и, откушав в столовке свой постный обед, отличались наивностью редкой. Годы шли. И уже созидалось метро. Дождь ложился на вмятины фетра. Вы тогда уже были, простите, «ретр о», или, может быть, правильней «ретро»?! Отошла вашей жизни большая тщета, только дышат еще и доселе увеличенных ваших портретов уста и карманных часов карусели. Я, потомок ваш бледный, прославить хочу вас в своем поэтическом раже, – ведь эпоха вам всё же была по плену, как титанам в седом Эрмитаже. Я

прославить хочу ваш лаун-теннис в жару и тяжелые ваши ракетки, потому что всё ж честно вели вы игру, вы, мои незабвенные предки! Что вам НЭП, шмендефер и рулетка с пти-шво! Были вы в адамантовом стиле, и врагам не прощали вы впрямь ничего, но и вам ничего не простили.

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Над селеньями людскими, деловит и нелюдим, сродный милой пантомиме, домовитый вьется дым. В нем твоих очей бездонность, всем соблазнам вопреки, и святая отрешенность хореической строки. И окутан в дымку света, вдалеке от всех морей – позабытый кем-то где-то город юности моей. Мне знаком здесь каждый угол, и подъем, и поворот, и парад бетонных пугал возле парковых ворот, и отрада человека — снежных хлопьев белизна, и семнадцатого века монастырская стена. Как инкогнито и некто, все бы в сердце уберечь: даже грубость диалекта, даже грусть разлук и встреч. Уплывает пантомима в снеговую пелену. «Слаще нет родного дыма», — говорили в старину. Я от сердца отрываю этот каменный фасад, эти синие трамваи и заиндевелый сад, и покрытый ранней славой, в голубой одетый дым, милый месяц моложавый над пристанищем моим.

«Шаланды у прибрежных сел…»

Шаланды у прибрежных сел покачивает ветер резкий, и постаревший режиссер бредет по улице одесской. Он, лысый, скучный человек, шагает — к смерти ли? ко сну ли? …Летел бумажный жалкий снег, эскадры странные тонули. Фанера, доски и картон, шеренга дев неграциозных; глотнуть бы пересохшим ртом весь этот непродажный воздух! И умирает старый шут во всем ветрам открытом зале. И неба синий парашют висит над улицей Лассаля.

МОРСКАЯ СЫРОСТЬ

Бывает, барахлит забвенья мгла подобно полевому телефону… Таинственная женщина плыла по расписному синему плафону. А пламя подымало языки и в сновиденья странные тянуло, где отзвуки и нисхожденья гула, где комнаты как в сказке высоки. Пожалуй, что тогда мне было десять, во мне еще не накопилась злость, не в пушкинской, а в ильфовской Одессе мне проживать в ту осень довелось. Там было даже и кафе Фанкони, нарпитовское стойбище мужей, и небоскребы в восемь этажей, но речь пойдет о расписном плафоне. Летела – в складках, в драпировках вся, очами похотливыми кося, но сверх того не ведая корысти, – мадам, должно быть, итальянской кисти. Бинокль к глазам прильнет, как соль ко рту, и сразу в приближеньи многократном – бетонный мол, сродни рассветным пятнам, и трубы разноцветные в порту. Так сочетался этот Мир-навырост с грядущим… Впрочем, это ничего! Но более, но более всего мне памятна тех дней морская сырость. Она была повсюду и всегда, цвела в подъездах животворной тенью, сродни испепеленью и томленью и некой сладковатостью горда. С тех пор прошло немало лет и льдов, но сырость эта ждет в мечтах опальных, на лестницах приморских городов и в тусклом свете комнат умывальных. Но непрерывен времени поход, он движется по месяцам угаслым… Нагретым маслом пахнет теплоход и вся судьба нагретым пахнет маслом. Машинным маслом. Что за толчея нам подтверждает непреложность мига! Морская сырость – вотчина твоя, Одесса, Феодосия и Рига. Чем пахнет на заре Восточный Крым? Чем пахнет на заре Бассейн Донецкий? Чем пахнет время? Спячкою мертвецкой иль пробужденьем? Мы – поговорим… Был старый дом. О время, не тревожь осколков воронцовского уюта! Еще мне снится душная каюта, Где с морем обручен Одесский Дож! Во мне еще накапливалась злость и ожиданий тщетное величье, – не смог Всего Грядущего Обличье провидеть я. Но кое-что сбылось.

КАТОК «ПЕЧАТНИК»

Памяти Франческо Катто

На Украине Слободской жил равнодушный итальянец, он придавал граниту глянец весьма умелою рукой, сулил покойникам покой, женил чахоточный румянец, – седой ваятель-итальянец на Украине Слободской. Надгробных памятников мастер почил и помер в свой черед, теперь у смерти он во власти, зато Искусство не умрет. Торчат в расцвете неудобья, хранящие холодный пыл, многопудовые надгробья и монументы без могил. Так помер равнодушья латник, ваятель мраморных девчат. У самых врат катка «Печатник» его изделия торчат.

«В этом Харькове, старом как мир…»

В этом Харькове, старом как мир, в этом городе, в этом губернском, в этом ветре степном,

в этом резком, были мы молодыми людьми. Были мы молодыми людьми, были мы гимназистами в блузах, этот мир был так скромен и узок. Ах, в своих самых юных конфузах, в наших первых ребячливых музах были мальчиками, черт возьми! — были мы молодыми людьми! Были барышнями, черт возьми! Гимназистками в фартушках были! Три реки в керосине и в иле никуда не текли, черт возьми! Никуда не текли, черт возьми! Лопань, Харьков и Нетечь, они триедины в одном недвижимом. Было время подернуто дымом, было время подкрашено гримом, — вспоминая о самом любимом, о блаженстве неповторимом, о богатстве, ни с чем не сравнимом, были мы молодыми людьми! Было время – путем, непутем, были дни в обывательском тесте, и еще не пылали поместья, вихрь не плакал голодным дитем, – но из этого плача и ила, из всего, что в судьбе нашей было, из всего, что душа не забыла, кровь всплеснулась, и сердце изныло, и послышалось имя: Артем!

«Когда-то были детские обиды…»

Когда-то были детские обиды, седой стакан с холодным молоком, и неумытые кариатиды поддерживали выпуклый балкон. Когда-то были райские отрады. Они мертвы. Их к жизни не воззвать. Гремели первомайские парады, и тягачи корежили асфальт. И фонари бренчали, как монисто. И метеоры падали в траву. И пыльный город назывался Мисто, а я его никак не назову. И пыльный город в говоре нерусском, полынный дух украинской земли, а там, далеко, за Бурсацким спуском стыдливые акации цвели. Прошла гроза – и на листочках мокрых мерцает отсвет Божьего лица. А я ребенок, по-славянски – отрок, а в здешнем просторечии — пацан. Полынный дух, тревожный и прогорклый. Невнятные ребячьи времена. Ступеньки Университетской горки и бронзовый сюртук Карамзина. И жирный рокот авиамотора. И вскинь глаза — и только пустота: мышиный цвет ампирного собора да маковка, лишенная креста. И облака. И ничего не надо. И мне уже никто не возвратит ни этой неосознанной отрады, ни этих гипсовых кариатид.

«ИЛЛЮСТРАСЬОН», 1896

В очень старом французском журнале иллюстрации. Блеск и хвала! В очень старом французском журнале – доконали! была не была! – В очень старом французском журнале золотая печаль расцвела. Машут челками чудо-лошадки, и рессорные катят ландо, – то эпохи последние схватки, что идет, как «Титаник», на дно. Это трудное бешенство плоти, наслажденья того бытия, чье буржуйство уже на излете, чья уже иссякает струя. Может быть, чьи-то горны в казарме протрубили уже на заре о Вердене, о битве на Марне, о седых облаках в серебре? «Марсельеза» – серьезная штука. Бутсы топчут дорожную пыль. Дети Франции, нуте-ка, ну-ка, как задорит вас Руже де Лиль!

СЛОВОЛИТНЯ РЕВИЛЬОНА

Где была во время оно Словолитня Ревильона, там уж нет ее теперь: там гудят иные липы, там иной фрамуги скрипы, там иные линотипы и не так обита дверь. Но в строки свинцовой оголь был одет когда-то Гоголь, Достоевский, Салтыков. И остались буквы эти в керосиновом просвете, в голубом фонарном свете до скончания веков! Нет ни скорби, ни пропажи; вновь сочны политипажи, а бумага чуть желта, — вновь плывешь в тоску-неволю сквозь шестнадцатую долю иль тридцать вторую долю благородного листа! Есть бессмертие в журналах, в копошеньи этих малых жирных буковок и литер, в мельтешеньи этих строк. Вот и шепчешь ты влюбленно: «Словолитня Ревильона!» Было то во время оно, но пошло, однако, впрок. Словолитня и аптека девятнадцатого века, – все терзанья человека в дебрях этих трудных лет! Если прошлое тревожит, кто сказать об этом сможет? Разве всё в поэму вложит некий истинный поэт?! Фантастические миги, где романтики-расстриги боль преображали в книги с бескорыстностью смешной; буквы, шпации, пробелы, «Приключенья Арабеллы», – страсти легкие пределы дышат прежней новизной! Было то во время оно: Словолитня Ревильона, было то во время оно, не сегодня, не сейчас… Отчего же строки эти в потайном вечернем свете вновь у сердца на примете, сызнова тревожат нас? Было то во время оно: Словолитня Ревильона, Словолитня Ревильона, голубой светильный газ!

«Господа подъезжали к вокзалу…»

Господа подъезжали к вокзалу и ругали простых проводниц, и корявое зданье вонзало в небеса позолоченный шпиц. А за ним громоздились пассажи и присутственных зданий ранжир и казалось, что в клетку посажен прикативший сюда пассажир. Золоченой иглою пронзите синегубое небо весны: я мечтаю о вечном транзите, мне дороги его не тесны! И казалось, что воздух насыщен беспокойным предчувствием краж; а потом появлялся носильщик и подхватывал тощий багаж, и шинелька его телепалась на покатых и острых плечах, – он бежал, отметая усталость, а потом онемел и зачах. Это было во время вакаций и тянулось минуту одну, и корявые ветви акаций не спеша подступали к окну.