Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Големба Александр Соломонович

НАВЗИКАЯ

Когда во мне взыграет ретивое, из мартовских томлений возникая, мы встретимся, и я тебе присвою медлительное имя Навзикая. Оно звучит печально и напевно, изысканно и чуждо — и, однако, его носила юная царевна, отрада среброкудрого феака. А ты милей, и праведней, и краше, а ты – неутоленная истома, а ты, наверно, Нюра или Маша, или Тамара, в просторечьи Тома. А ты не уподобишься царевне и церемонно поведешь плечами, – «что в имени тебе моем», как древле чрезмерно любопытным отвечали. А дома засыпают домочадцы, и снова наступает миг разлуки, а я бы мог смолчать и отмолчаться, до боли сжав твои глухие руки. И больше нет ни радуг и ни зарев, и больше нет сердец неугомонных, и мне сигнализирует фонарик последнего из четырех вагонов.

МАРИЯ

Там, где меркнут огни городские, я листаю волну и прибой. Маня,

Маша, Маруся, Мария, весь я полон, Мария, тобой. О тебе в испытаньях тревожных плачет круг золотых фонарей, и к тебе атеист и безбожник обращается с песней своей. И в какой научился он школе – он, пожалуй, не знает и сам – этой песни молитвенный колер посвящать твоим кротким глазам? Как впервые, иль там не впервые, как осенних лесов Златоуст, кареглазое имя Мария сердцем вымолвил в пламенный куст? Там, где меркнут огни городские, обрывается ветер тайком; ты – Мария, Мария, Мария, как маяк над судьбой и песком. Мы у жизни немногого просим, только чтоб копошилась, как мышь, эта зябкая зимняя осень в шелухе пожелтевших афиш. И чтоб там, где четыре стихии и над морем – бульвар городской, ты, Мария, Мария, Мария, укрощала их тонкой рукой. Теплоходы растают в тумане, в каботаж уплывут катера, но каких заклинаний словами может сдвинуться эта гора, где гудят все четыре стихии, где мы сдержанной страсти рабы, где заветное имя Марии – будто смерть иль веленье судьбы?

ЕЩЕ ПОЛЬСКА НЕ СГИНЕЛА

И поглядев, как глядят олени, и посопев, как сопят мальчишки, лицом уткнуться в твои колени и плакать, плакать без передышки. Ты повзрослела, остепенилась, тебя заели дневные нужды. Любовь по-польски зовется «милость», поляки тоже любви не чужды. Ты кареглаза, но мне не внове, что сквозь прожилок большие числа течет и капля шляхетской крови, голубоглазой как воды Вислы. О, только б руку, о, только б пальцы, о, только б пальцы, о, только б руку! Молю, подруга, пойми и сжалься, прости и сжалься, моя подруга. Вдвоем с тобою – чудесный кворум, но я не воин, не муж отваги, я не Костюшко и не Суворов, я не бряцаю ключами Праги, а в нарушенье этикета всхожу на Чертов Мост желанья, моя дивчина, моя кобьета, мое томленье и упованье!

«Горы Кавкасиони стали совсем седыми…»

Горы Кавкасиони стали совсем седыми, горы Кавкасиони – как паруса в тумане. Я повторяю имя, выдуманное имя: Нина Гвелисиани, Нина Гвелисиани. Я и не знаю, право, что мне всего дороже. Я и не знаю, право; но и доселе любы дугообразные брови, смуглая нежность кожи, полупрезрительно сжатые, злые сухие губы. Ты ли ко мне подкралась, я ли к тебе по-лисьи, мы ль обнялись впервые под раскаленным небом? Да и могло ль всё это произойти в Тбилиси, в городе превращений, в том, где я вовсе не был? Злые сухие губы, локоны, как волокна, горы Кавкасиони, зов кораблей в тумане. Боже, какое солнце ломится в наши окна, Нина Гвелисиани, Нина Гвелисиани! Этого не забудешь, этого нет беззаветней, эти воспоминанья благостны и нетленны. Было ли это, нет ли? К солнцу ль тянулись ветви иль по ночам покрывались прозеленью Селены? Знаешь, ведь я хороший, чистый, белее крина, что же ты в мою душу смотришь глазами лани? Я же тебя придумал, я ж вас придумал, Нина, я ж вас придумал, Нина Давыдовна Гвелисиани!

«СВИСС МЭЙД»

Твои глаза такие карие, ресницы – перекличка флейт. А время делают в Швейцарии: «Свисс мэйд». Сверкают выпуклыми линзами голубоглазые очки, склоняются над механизмами женевские часовщики. Склоняются над циферблатами, наводят блик на круг: беспрекословней ультиматума движенья умудренных рук. Мы сквозь мерцающие просеки на узких лыжах проскользим, – круговращаются колесики, вгрызаясь в толщу русских зим. Но за метелицей метелица промчится в памяти людской, пока пурга не перемелется, не станет снежною мукой. Покамест хлопья ноздреватые не превратятся в зыбь и хлябь, пока веселые оратаи не взмечут утреннюю зябь. И зимы врозь… чернеет остов их: им нужен снег, как нервам бром. Но увядает медь волос твоих, овеянная серебром. Но потускнели темно-карие и смолкла перекличка флейт. А время делают в Швейцарии: «Свисс мэйд».

«Пела прелестная юная женщина…»

Пела прелестная юная женщина, пела с открытой эстрады в саду, чуточку нагло, немного застенчиво, людям в забаву, себе на беду. Глядя в партер, как в огромное зеркало, голое вздергивала плечо, каждое русское слово коверкала, но становилась милее еще. Ведь от Варшавы до Клязьмы и Сетуни были мы все от нее без ума, и показалось нам, что с кастаньетами к нам приближается Нежность сама. Нежность беспечная, резвая, краткая, тополя нежность и нежность ольхи, нежность, с которой, склонясь над тетрадками, в юности мы сочиняли стихи. Женская нежность в ее неизбежности, сколько в ней было любви и тепла, сколько в ней было покорной мятежности, страсти, тревоги, сожженной дотла! Стала листва серебриться на тополе, в кроне запутался дальний рассвет. Громко,

отчаянно люди захлопали, и поклонилась певица в ответ. Нет, не заморской изысканной новости яростно рукоплескали они: нежности – той, что нужнее суровости, нежности – той, что бессмертью сродни.

ПЕЧАЛЬ СТЕКЛА ПО АМАЛЬГАМЕ

Любви не верь, не верь тревоге, ты только зверь с большой дороги. Ты только мгла, над городами печаль стекла по амальгаме. Ты видишь свет на небе вещем: тропе побед мы рукоплещем. Тропе утрат, тропе страданий судьбе отрад и назиданий. Живи, живи, любви не веря, смешной любви ночного зверя!

СИНИЙ ВЕЧЕР

Синий вечер за окном, за окном снега, – а у нас есть теплый дом: тех, кто нынче в доме том, не страшит пурга. Синий вечер за окном. Синяя пурга.

«Понимаешь, я твой номер…»

Понимаешь, я твой номер повторяю как молитву, а беда, когда молиться начинают доктора: как студентка на экзамен, как охотник на ловитву выхожу, а вслед несется: «Эй, ни пуха, ни пера!» Почему мы излагаем пожелание удачи в выражениях, сулящих неудачливый исход? Потому что в нашем сердце всё иначе, всё иначе, всё не так, как в умных книжках, а совсем наоборот. Ибо с ним, бессонным, вровень встали губы, встали брови, встали милые, хмельные, чуть раскосые глаза: выше паддуг, выше кровель встал ПОДОБЕНЬ, встал, огромен, встал с бессонным сердцем вровень и завлек и истерзал! Словом – ласки, глазки, сказки, и завязки, и подвязки, впрочем, эти неувязки не изменят наших душ. Я охотно подчиняюсь изумительной указке: ничего, что ты хитрее, чем покойная Нитуш! Перепутаны резоны, резонерам здесь не место, честь и место тем, чей разум весь в эмоциях утоп. Я не знаю, что известно иль, быть может, неизвестно, знаю только, что тревожны серпантины горных троп. Но взлелеяны надежды, зеленеющие шкуркой той прекрасной Василисы, что лягушкою была. Я от радости заржал бы, я заржал бы Сивкой-Буркой если б ты свою взаимность мне без спора отдала. Впрочем, это слишком много. Не испытывайте бога, ну, того божка, который с крылышками за спиной. Я – в душе моей тревога – мнусь у самого порога: не коснуться ли фарфора этой кнопки неземной? Я в Москве – в родной столице, в суете тысячелицей, я в Москве – в Первопрестольной, я в не верящей слезам! Дверь скрипит – и я вздыхаю, я вздыхаю богомольно, мне, подобно Алладину, отворяется Сезам!

«Писать за сонетом – спокойный сонет…»

Писать за сонетом – спокойный сонет, вынашивать рифмы простые о том, что на свете влюбленности нет, а есть только страсти пустые. Но, может быть, моря застенчивый свет и мне омывает ладони? И ежели так, справедливости нет в подобном скептическом тоне!

«Площадки, перила и марши…»

Площадки, перила и марши, а ты на шестом этаже. Когда-нибудь стану я старше, но трудно и нынче уже взбираться на кручу такую, одышкой подъем оплатив: тебя испугать я рискую, сопя, словно локомотив. О сердце, ты хрупко и робко, и доля твоя нелегка… Розетка увенчана кнопкой, фарфоровой кнопкой звонка. Вонжусь указательным пальцем в розетку – звонок дребезжит, звонок убеждает: ну сжалься, не будь же тверда, как самшит. И переговоры в прихожей… Ты в платье, похожем на дождь, из желтой вискозы, похожей на шум апельсиновых рощ, где к цитрусу ластится цитрус, шепча: «Генацвале, кацо», где женственна мудрая хитрость и сонны вращения солнц, где в душную ночь ликований, трезва, а отнюдь не хмельна, смышленая, как Чиковани, выходит пройтиться луна. Служившее правдой и верой окно открывается в мир, плывет по Москве-реке серой замурзанный грязный буксир. А трубы окраинных фабрик и створки трамвайных депо так хмуры, как будто декабрь их не выпустил и до сих пор. На шее, покорно склоненной, зазорно ль сомкнуться рукам? И в темени прядью рожденной исчезли буксир и река. На шее, покорно склоненной, зазорно ль сомкнуться рукам? И гипсовая Юнона в углу улыбнулась слегка. Ковры по-ирански тиранят кораны персидской тоски, и ориентальный орнамент смеется во все завитки. Но пусть улыбается мебель, ведь вовсе не наша вина, что мы на земле ли, на небе ль, что сладко и совестно нам, предавшись немому веселью, вращаться в истоме слепой вальсирующей каруселью над ярмарочной толпой.