Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения
Шрифт:
Коллеги, однако, бывали разные, и среди них были как талантливые люди, так одновременно и порядочные. В латиноамериканской редакции «Художественной литературы»» перепадал Голембе Рубен Дарио – его переводы немедленно становились классикой. В редакции «Библиотеки Всемирной Литературы»» готовился том Верхарна – происходило то же самое. Баритону не хватало щупальцев, враг-то был не один. Конечно, по его приказу работа Голембы в «Молодой гвардии»» (тут я свидетель – сам там недолго работал в то время) признавалась недоброкачественной, и к переводчику применяли унизительную процедуру – нанимали «редактора за счет переводчика»». Но, не ровен час, редактор оказывался порядочным человеком, разрисовывал второй экземпляр машинописи каракулями, а первый возвращал в редакцию без единого исправления (и свой гонорар переводчику тоже возвращая). Так что всё кончалось
Еще не так давно некая востроносенькая старушка жаловалась на лестничной клетке соседке (понятия не имея, что я стою этажом ниже. Да и кто я был для нее такой? Гость, пришедший к соседу… Тоже велика персона…): «Какие раньше времена, однако, хорошие были! Напишешь бумажку – и нет человека. А теперь, однако, совсем плохие времена настали, ни стыда у людей, ни совести – напишешь бумажку, а тебе в ответ… другую бумажку, и всё как было! Бумаги на них не напасёсси, а чтоб убрать человека – понятие совсем разучились иметь!..» Старушка была, как я узнал, генеральской вдовой. К счастью, моего приятеля от нее быстро отселили. А то, не ровен час, задалась бы старушка вопросом – тварь она дрожащая или право имеет… Фу. Опускаю занавес.
Вот такими старушками обоего пола в литературе и был окружен поэт Големба, но, по счастью, не ими одними.
Он всегда просил, если будет случай его издать, ничего не писать о его биографии. Ну, чтоб вовсе ничего – это чересчур (родился в Харькове, стал врачом, позже понял, что совершенно для этой профессии не годен, и ушел в литературу – вот, пожалуй, и вся биография). Но была и та биография, которая – судьба: это жизнь в поэзии, пусть поэта и не печатают. Иначе не держал бы сейчас читатель в руках книгу, стихи которой копились с начала 1940-х годов, если не раньше, и до конца 1970-х.
«Группой крови» Големба как поэт принадлежал, безусловно, к «южно-русской школе поэзии», отнюдь не из одних одесситов состоявшей: выходцами из Одессы были, разумеется, Эдуард Багрицкий и Семен Липкин, Аркадий Штейнберг и Семен Кирсанов; уроженцами Елисаветграда – Дон-Аминадо, Марк Тарловский и Арсений Тарковский; выходцем из Николаева – Рувим Моран; Михаил Светлов происходил из Екатеринослава; из Херсона и его окрестностей брала начало знаменитая группа футуристов «Гилея» (Алексей Крученых был из Херсона родом), – перечисляю только поэтов и не удаляюсь географически слишком далеко, хотя Керчь (точнее Темрюк) дала нашей поэзии Георгия Шенгели, а если переместиться севернее, на Слобожанщину (прямо на родину Голембы), то счет выдающихся русских (именно русских) поэтов пойдет на десятки. Семен Липкин не зря называл свою родину «русским Провансом», родиной Тартарена и Брассенса (кто из них реальней для читателя – литературный герой из Тараскона или великий бард из Сета?..). Это нынче всё, ясное дело, «заграница», – но и Киплинг родился в Бомбее. Место в поэзии определяется не местом рождения, а – скажем повежливее – «группой крови». Самая одесская из одесских песен, «Бублички», была написана куплетистом Ядовым именно на Сумской в Харькове. Можно бы и дальше список продолжать, да нужды нет.
«Русский Прованс» отличался еще и тем, что его уроженцы неизбежно знали множество языков – без этого физически нельзя было обойтись. Редко кто знает, к примеру, что первые, пусть и не дошедшие до нас рассказы Исаак Бабель написал по-французски. Украинский, польский, немецкий, идиш, а то и греческий и турецкий – всё это так или иначе требовалось в повседневной жизни. В итоге если кого-то из юных литераторов судьба приводила на стезю поэта-переводчика, он выходил на нее во всеоружии. Правда, языком творчества для писателя мог оказаться в итоге отнюдь не русский, а иврит, английский или, что более чем естественно, украинский – знание нескольких языков пригождалось в любом случае.
Тем более что оригинальная поэзия не только никого в СССР не кормила – она и публикации не подлежала, разве что после такого изувечивания записал бы автор, как некогда Корней Чуковский в дневник по поводу выхода очередного тома своего собрания сочинений: «…у меня нет ни охоты, ни возможности взглянуть на это долгожданное исчадие цензурного произвола». Эту фразу вместе с Чуковским могли бы произнести сотни, если не тысячи русских писателей «советского периода русской истории». Александр Големба всю жизнь писал стихи, даже печатался несколько раз – скажем, в молодежном журнале «Смена» мне попался разворот его стихов в середине 1970-х годов,
После его смерти остался архив, причем такой, над которым архивисту впору заплакать. Големба почти не ставил дат под стихами, не группировал их в циклы — словом, не архив, а куча исписанной бумаги, и поди пойми, где стихи законченные, где черновики, где и вовсе наброски. Это сильно затянуло работу над посмертным изданием поэта. Удалось набрать небольшую тетрадку его стихов, они стали изредка попадать в антологии, но это пока и всё. Составителям пришлось чуть ли не десятки раз перекладывать распечатанные страницы из одной стопки в другую, вычленяя темы, выстраивая никогда не существовавшую композицию книги, удалять и «паровозы», и лишние варианты – словом, работы хватило.
А я смотрел на эту работу – и сердце щемило: думаю, что поэт был бы счастлив. Даже не книгой, на которую не давит никакая цензура, а просто той бережностью, которую проявили к его наследию Мая Ахмедовна Мутушева-Големба, вдова поэта, и оба составителя. Поэт знал цену такой работе. Даже вечно унижаемый как переводчик, он сохранял в своих произведениях больше, чем просто человеческое достоинство, – он умел в чудовищных условиях советской цензуры сберечь истинное достоинство большого русского поэта.
…Небольшой, тяжелый (последствия перенесенного туберкулеза), он появлялся в переводных редакциях «Художественной литературы» или «Прогресса» (позднее «Радуги») и с незабываемым, неведомо как приобретенным московским («акающим») акцентом спрашивал: «Скажите, а нет ли на перевод какой-нибудь… лягушатины?» «Лягушатиной» он называл те самые переводы разового употребления, которыми только и мог прожить, прокормить семью. Выражение, кстати, в редакциях прижилось. Им пользовались до конца 1980-х годов, покуда «лягушатина» издавалась. Потом, по счастью, спрос на нее пропал. Даже большие библиотеки списали эту «лягушатину» в макулатуру, и захочешь найти теперь такую книгу – можешь и не найти. Потеря, право, небольшая. Серьезные переводы в основном сохранились, хотя много и не напечатано. За одним, увы, исключением. Судьба нехорошо пошутила: среди работ «человека эпохи миннезанга» именно переводы из миннезингера Вальтера фон дер Фогельвайде (или Фогельвейде, что то же самое) оказались утрачены – их, как водится, не вернула редакция «Литературных памятников». Не зря не вернула: поскольку работа Голембы была признана недостаточно точной, ее перезаказали другому переводчику, более знаменитому (по счастью, этот переводчик был не из числа «удавленников» – он просто не ведал, что творит), ну, а поскольку более знаменитыйпереводчик не читал на средневерхненемецком, видимо, в качестве подстрочников переводы отдали ему. Знаменитый переводчик пережил Голембу на считанные месяцы, его собственный архив делся неизвестно куда. Так что куда исчезли переводы Голембы – известно, а вот где их нынче искать – неясно. Авось найдутся рано или поздно, как некогда нашлись ноты Иоганна Себастьяна Баха.
В середине 1970-х приключилась забавная история (и впрямь забавная, без иронии): в издательстве, подчинявшемся не обычным «культурно-партийным» инстанциям, а преимущественно Министерству Иностранных Дел, решено было по неведомо-политическим соображениям издать книгу пяти поэтов одной европейской страны. Составителем пригласили уже упоминавшеюся выше человека с голосом удавленника, но толку от него было даже меньше, чем от козла молока: назвал фамилии, да и всё – делайте что хотите. Заведующая сектором, понимая, что так каши не сваришь, стала искать выход – кто ж будет работать на самом деле? В итоге «фишка» легла не лучшим для удавленника образом (хоть он и оторвал от книги свой кусок): автором предисловия к ней пригласили меня, а внешним редактором – А. С. Голембу. Прежде всего, было известно, что и стихи он чувствует прекрасно, и немецкий знает получше «удавленника». Ну, а помимо того всякий знал, что книгу все-таки надо издать в сроки, а с «удавленником» дело это невозможное.