Я дрался с Панцерваффе. "Двойной оклад - тройная смерть!"
Шрифт:
Орудие ЗИС-3 на прямой наводке.
Подбежал к пушке, снаряд уже был в казеннике. Взялся за маховики... выстрел - горит. Побежал за снарядом, зарядил, выстрелил - попал. Еще раз сбегал. Потом слышу какой-то топот, поворачиваю голову, бежит комбат с двумя снарядами. Красноносов за ним, тоже со снарядом. На третий танк ушло два снаряда. Еще несколько выстрелов сделал - три танка загорелись. Из одного танка выскочил танкист. До сих пор помню: худой, в черном комбинезоне, лицо такое худощавое, стоит и грозит в нашу сторону кулаком. Я как заору: "Осколочный!" Ребята осколочным зарядили. Я ему по башне и ударил. Он мне совершенно был не нужен, но такой азарт... Ажиппо кричит: "Танки слева!" Рывком разворачиваем орудие. Резко работая маховиками, ловлю в перекрестье головной, нажимаю на спуск - нет выстрела! Ору: "Снаряд!". Жму - нет выстрела! Опять: "Снаряд!". Жму - нет выстрела!! Обернулся - в полутора метрах лежит со снарядом тяжелораненый Ажиппо; у штабелей скорчился тяжело контуженный Красноносов. Выхватил у Ажиппо снаряд, зарядил, выстрелил - горит. Пока бегал за следующим снарядом, один из танков прорвался к самой пушке, на расстояние, может, 60-70 метров. Еще несколько
С ранениями в ногу, спину и голову я был отправлен в госпиталь. Там меня сразу прооперировали. Как потом я узнал, генерал Попов потребовал от моего бригадного начальства разыскать меня и лечить в медсанбате корпуса. Три группы искали меня несколько суток, но госпиталей было много, и найти старшего сержанта Борисова в потоке раненых, который шел с фронта, было очень сложно. После операции меня перенесли в большой зал, по-видимому, школы. На пол была настелена солома, покрытая брезентом. Раненые лежали вповалку. Вскоре меня перевели на чердак. Там были те же солома и брезент, но все же условия более комфортабельные. Я довольно быстро оклемался. Дней через пять начал собирать сухари, которые давали в столовой, и когда их набралось штук десять, дал деру в свою часть. Вообще я ни разу в госпитале до выписки не лежал, всегда убегал на фронт. Таких много было, и поводы были разные. Кто-то хотел в свою часть попасть, кто-то хотел обязательно быть на передовой в этот момент. Я, например, в последний раз был ранен перед штурмом Берлина. И убежал, чтобы участвовать в этом завершающем наступлении. А тут я убежал до рассвета, а днем приехал начальник особого отдела штаба корпуса, а я в это время иду пешком, голодный - сухари съел. В одном селе хозяйку попросил покормить меня. Она говорит: "Сынок, у меня ничего нет, только кукурузная каша". Да это ж деликатес! Тем более на молоке! Я, как телок, слопал что дали. Сказал спасибо и дальше пошел. Идет машина. Я проголосовал, она остановилась. Сказал водителю, что добираюсь к своим: "Лезь в кузов!" Залез. Машина везет хлеб, булки которого уложены рядами, а сверху накрыты брезентом, и на брезенте сидят два солдатика. Меня укачало и сквозь дремоту я слышу, как солдаты между собой обсуждают какого-то сержанта, "разделавшего "тигров", как бог черепаху". До меня только потом дошло, о ком шла речь. Оказалась, что эта машина одной из танковых бригад моего корпуса. Привезли меня. Я к одному офицеру обратился с просьбой подсказать расположение 58-й мотострелковой. Он был бдительный, сразу доложил своему начальнику политотдела. Тот позвонил начальнику особого отдела моей бригады и сообщил, что такой-то ищет 58-ю. А ему говорят: "Задержите его до моего приезда". Этот понял дословно. Гляжу, недалеко от меня появился автоматчик. Я сначала не сообразил, зачем, а потом вижу, куда я не пойду - он за мной, но близко не подходит, держится на расстоянии. На мотоцикле с коляской приехал начальник особого отдела: "Садись". Я сел. Отъехали метров на 100, он говорит: "Миша, я тебя поздравляю!" - "С чем?" "Ты ничего не знаешь?!" "Тебя представили к званию Героя Советского Союза!" Я сделал вид, что обрадовался. В душе-то я понимал, что представление - это еще ни о чем не говорит. Привез меня в расположение бригады. Меня в тылу, в медсанбате, еще недельку подержали, подкормили. Проходит месяц. Генерал меня возит по своим воинским частям, заставляет перед молодыми солдатами выступать. Я им что-то рассказываю. Машину за мной на передовую присылает. Шофер приезжает, докладывает: генерал вызывает такого-то к себе. У командира батареи, у командира дивизиона кислые мины. Ну, а что?! Не выполнить - не могут. Я приезжаю к нему, докладываю, что прибыл. Мы с ним идем в дом, где он жил, на обед, а жил он с полевой женой, там и дочка уже у него родилась, Полина. Садимся обедать. Рюмки поданы. Я говорю: "Товарищ генерал, по какому поводу?" - "А тебе что, плохо здесь?" - "Да, нет, не плохо". "Так вот разговаривай с моей женой, а я пойду работать". Двое, трое суток подержит, опять в машину и - на передовую. Я не мог понять, в чем дело? Теперь думаю, что ему хотелось сына. Лет ему было около пятидесяти, а я выглядел лет на 15, наверное. Может, это, а может, хотел просто дать мне передышку, с передовой утянуть.
Проходит месяц, два, три - ни слуха, ни духа о моем представлении. Я думаю - все. Щукин Иван Иванович садится за стол и пишет письмо Щербакову, начальнику ГлавПура. Видимо, это письмо сыграло свою роль, и 10 января вышел указ о присвоении мне звания. Мы с командиром корпуса поехали в штаб фронта получать ордена. Я орден Ленина со звездочкой, он - орден Ленина. Проехали немного, генерал говорит: "Ой, что-то стало холодновато". Водитель натренирован, сразу на тормоз, скатерку расстилает на обочине, фляжку, какую-то нехитрую закуску. Выпили. Проехали километров 25, он опять: "Ой, что-то замерзаю". Опять такая же сценка. Я второй раз выпил. На третий раз говорю: "Товарищ генерал, я не могу." - "Что за молодежь пошла?! Выпить, и то не могут". Приехали в штаб фронта. Член военного совета фронта вручил нам награды, и мы поехали обратно.
Ребят, что живы остались, тоже наградили, но не всех. Понимаешь, какая штука. На прямой наводке командир орудия ни к чему. Всю работу делают два человека - наводчик и заряжающий. При награждении наводчика и заряжающего иногда обходили, а командира орудия награждали. Или награждали его и наводчика, а заряжающего обходили. Это несправедливо. Ну, а потом, например, в моем случае, если бы генерал не видел этот бой, никто бы не представил меня к званию. В лучшем случае какую-нибудь медаль дали. Когда сидел в архиве в Подольске, видел наградные листки: представляется человек к званию Героя, а кто-то вверху пишет: "По-моему, хватит и ордена Отечественной войны". И все. Или наоборот: представляют к ордену Красного Знамени, а кто-то вверху пишет: "По-моему, достоин Героя". Лотерея, в общем.
1944 год, 22 марта. Ребята приходят поздравлять меня с днем рождения. В 42-м году меня в этот день ранило,
До конца августа 1944 года я продолжал служить комсоргом своего дивизиона. А 1 сентября вышел приказ Рокоссовского направить всех артиллеристов - Героев Советского Союза на фронтовые курсы младших лейтенантов Первого Белорусского фронта.
Учиться на курсах было легко - после училища это были "семечки". 23 февраля 1945 года мне присвоили звание младший лейтенант. Я сижу в шалашике и цепляю маленькую такую звездочку на погон. Заходит приятель с газетой: "Ты что делаешь? Ты не ту звездочку цепляешь". - "Ту". - "На, читай". Беру центральную газету, читаю: "Присвоить звание генерал-майора Борисову Михаилу Федоровичу". Вот так в этот день моему полному тезке присвоили звание генерал-майора, а мне - младшего лейтенанта. Дали мне в подчинение курсантский взвод Героев Советского Союза. Ой, намучился я с ними! Все они были в какой-то степени избалованы. Ходили по хуторам, приносили "бимбер". Я однажды двух задержал. Они несли на палках по два котелка. Я говорю: "Вы что?! Опять за самогоном ходили?" - "Да, нет, товарищ лейтенант, за молоком". Смотрю, действительно белое молоко. Через полчаса взвод в дымину пьяный. Они самогон забелили молоком - закусывать не надо. Погода хорошая, служба - не бей лежачего - отдыхай! Я подал рапорт начальнику курсов с просьбой отправить на фронт. Он мне отказал. Через какое-то время еще рапорт - отказал. Третий рапорт - опять отказ. Четвертый рапорт - отказ. На пятый раз вызывает к себе: "Дурак, я хотел жизнь тебе сохранить, а ты этого не понимаешь!" - "Не надо, мое место там". На том он и подписал рапорт. И вот ведь судьба! Я всю войну верил, что окажусь, в конце концов, в Берлине. Тех ребят, которые вместе со мной закончили, разослали обратно по своим воинским частям, а меня, поскольку оставили командовать курсантской ротой, направили в другую часть. Мой корпус был передислоцирован на Данцинг, а ту бригаду, в которую я попал командиром взвода управления артдивизиона, нацелили через Зееловские высоты на Берлин.
– Вы говорили, что командовать взводом Героев Советского Союза было сложно. В таком возрасте получить звание Героя, это непростое бремя ответственности. Как вы справлялись с таким грузом популярности и славы?
– Во всяком случае, звездной болезни не было. Может, кто-то из ребят завидовал. Не знаю. Я продолжал выполнять свои обязанности. В дивизионе меня никто не оберегал. Меня немножко оберегал политотдел, потому что я был комсомольским работником. Ну, и еще командир корпуса. А так - никакой особой заботы ко мне не было. Кормили как и всех - сидел на солдатском пайке. Только когда меня начальство к себе приглашало, там подкармливали. Начальство всегда жило немного лучше. Почти у каждого была полевая жена. У нашего командира дивизиона не было, а вот у командиров батальонов у всех были. Каждый санинструктор служила верой и правдой... Когда мы приехали на курсы, пошли в штаб фронта с моим товарищем из танковой бригады, такой же артиллерист, как и я, но командир орудия. Хвастунишка. Говорит: "Я больше тебя танков уничтожил". - "Да не ты уничтожил, а наводчик уничтожил." - "Я командовал!" - "Именно, что ты командовал". Ну, да Бог с ним. Мы там познакомились с девочками с узла связи. Они сказали, где они живут, и мы "заперлись" к ним в гости часов в пять дня. Они были все хорошо одетые, ухоженные. Чулочки не простые, а фильдеперсовые. Они нам через 15 минут говорят: "Ребята, уходите". - "Почему? У нас время есть, вы тоже не на смене". - "Вы что, не понимаете, что ли?! Мы же все расписаны. Сейчас рабочий день закончится, за нами придут..."
– К немцам у вас какое было отношение?
– Поначалу кроме злости и ненависти у меня ничего не было. Я видел, что они творили на нашей территории. Но уже где-то в 1944 году отношение поменялось. Помню, мы нескольких немцев захватили в плен, трех сразу отправили в тыл, а одного мальчишку, примерно моего возраста, такого же зеленого, как я в 41-м, я оставил на одной из батарей. Говорю: "Пусть он тут немножко обживется". Он еще хорошо играл на губной гармошке... На второй день командир батареи увидел: "Комсорг, ты что делаешь? Почему у тебя здесь немец?" - "Он же сопляк". - "Не положено. Немедленно отправить в тыл". Отправили, жалко было.
Тем не менее, желание мстить, когда вошли на немецкую территорию, было. Ребята иногда придут в дом, дадут очередь из автомата по разным портретам, по шкафам с посудой... И в то же время я видел своими глазами, как полевые кухни что-то давали местным жителям. Но я бы не сказал, что у меня были такие добрые отношения к немцам. Я до сих пор не хочу ехать в Германию. Горечь-то осталась. Лучшие мои годы ушли на войну с ними. Вскоре после перехода границы Германии был издан приказ, регламентировавший поведение на оккупированной территории. Хотя до этого мы знали одно - убей немца, и четыре года жили этим. Этот переход давался очень тяжело. Судили многих. Ну, как можно было судить человека, у которого, например, немцы расстреляли всю семью?! Конечно, он шел с чувством мести! Я как комсорг разъяснял солдатам, как себя надо вести, хотя в душе часто бывал с ними согласен.
– Вы очень много говорили о том, что вас кто-то провел по войне.
– Я в этом убежден. Сколько я тебе рассказал случаев, когда меня должны были убить, а не убили? Вот еще один. Однажды отошел в сторону от дороги метров на 15, не больше, и задел за проволочку. А в метре от меня подскакивает "лягушка", немецкая мина, и - разрыв. По всем законам я должен быть или убит, или в самом лучшем случае ранен. Ни одной царапины. Даже одежда не порвалась! Испугался я уже потом... А что касается веры в бога... Нас воспитывали в другом духе. Я никогда до войны не чертыхался - это в семье считалось грехом. У нас были иконы. Мы все были крещеные. Когда прижмет на фронте, не только я, а многие, многие шептали: "Господи, пронеси!" Вера это или не вера? Ведь в хорошую, добрую минуту не вспоминал об этом.