Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса)
Шрифт:
В дальнем краю двора сельские парни устроили пир горой. Они вынесли во двор большой кухонный стол, нашли хлеб, тарелки, столовые приборы, принесли из погреба бутыль вина, сварили три курицы и теперь, радостные и проголодавшиеся, ели и пили, чокаясь стаканами.
– Да простит Бог ее душу! Пусть забудутся все ее грехи!
– А все ее любовники пусть станут ангелами и примут ее душу!
– Поглядите на старого Зорбаса: ворон гоняет! – сказал Манолакас. – Овдовел бедняга, позовем его выпить за покойницу. Эй, капитан Зорбас! Эй, земляк!
Зорбас
«Зорбас, Зорбас, – прошептал он. – Держись! Покажи, что ты не сломался!»
Зорбас подошел и одним духом выпил стакан, другой, третий, съел куриную ножку. Ему что-то говорили, но он не отвечал, а только пил и ел – поспешно, жадно, не разжевывая, заглатывая, молча. Лицо его было повернуто в сторону комнаты, где неподвижно лежала его старая подруга. Он слушал доносившиеся из открытого окна причитания. Время от времени траурный напев прерывался, и тогда слышались ругань, хлопанье шкафных дверей и тяжелые быстрые шаги, словно кто-то боролся. Затем снова раздавалось причитание – монотонное, безутешное, нежное, словно жужжание пчел.
Плакальщицы метались из конца в конец по комнате покойной, причитали и неистово занимались поисками. Открыв шкаф, они нашли там несколько ложечек, немного сахару, баночку кофе, банку лукума. Тетя Леньо метнулась и схватила кофе и лукум, а госпожа Маламатенья – сахар и ложечки. Затем она вырвала у коллеги и сунула себе в рот пару кусков лукума, но не смогла сразу же проглотить их, и причитание стало звучало теперь глухо, едва пробиваясь из-за лукума:
На голове твоей – цветы и яблоки – в подоле…
Две другие старухи пробрались в соседнюю комнату и набросились на сундук. Сунув туда свои руки, они схватили несколько платочков, пару полотенец, три чулка, одну подвязку, спрятали все это за пазуху, повернулись к покойнице и перекрестились.
Увидав, как старухи грабят сундук, госпожа Маламатенья осерчала.
– Продолжай плакать, а я мигом обернусь! – крикнула она тете Леньо и залезла с головой в сундук.
Лохмотья из разорванного атласа, выцветшая фиолетовая комбинация, старые-престарые красные босоножки, сломанный веер, новый красный зонтик, а на самом дне – старая адмиральская треуголка, которую мадам получила когда-то в подарок. Оставаясь одна, она серьезно и меланхолически надевала треуголку перед зеркалом и отдавала честь.
Кто-то подошел к двери. Старухи отскочили, тетя Леньо вцепилась в кровать покойной и стала бить себя в грудь, вопя:
Гвоздики ярко-красные кругом закроют шею…
Зорбас вошел и посмотрел на умершую женщину, которая спокойно, безмятежно, густо пожелтев, вся в мухах лежала со скрещенными на груди руками и все с той же ленточкой на шее.
«Комок земли, – подумал он. – Комок земли, который голодал, смеялся и ласкался. Горсть праха, которая лила слезы. А теперь? Какой дьявол
Зорбас плюнул на пол и присел. Он поел, выпил и набрался сил.
Парни во дворе уже пустились в пляс. Пришел искусный лирник Фануриос. Стол, канистры, корыта, корзину для грязного белья раздвинули в стороны, освободили место и принялись плясать.
Пришли старосты. Дядюшка Анагностис с длинным, закрученным вверху посохом, в широкой белой рубахе. Тучный, засаленный Контоманольос. Учитель с объемистой медной чернильницей у пояса и зеленым грифелем за ухом. Не было только Маврантониса: он бежал в горы, спасаясь от правосудия.
– Здравствуйте, дети! – сказал дядюшка Анагностис, подняв руку. – Гуляйте! Ешьте и пейте – Бог вас благословит! – только не кричите. Стыдно! Покойница все слышит, ребята!
Контоманольос объяснил цель их прихода:
– Мы пришли описать имущество покойной, чтобы разделить его между сельской беднотой. Поели, выпили, и будет! Не вздумайте теперь стащить что-нибудь, злополучные, не то я вас!…
И он угрожающее потряс тростью.
За тремя старостами показался десяток женщин, простоволосых, босых, одетых в лохмотья, и у каждой из них был мешок под мышкой или корзина за спиной. Подходили они воровски, осторожными шажками, молча.
Дядюшка Анагностис обернулся, увидел их и гневно крикнул:
– Прочь отсюда, рвань! Что? Грабить пришли? Мы тут все запишем на бумагу, каждую мелочь, а потом раздадим по порядку и справедливости бедным. Прочь, сказано вам, не то я вас!..
Учитель снял с пояса продолговатую медную чернильницу, развернул плотный лист бумаги и отправился к лавочке, чтобы начать опись оттуда.
Но в это мгновение раздался страшный грохот: полетели, сталкиваясь друг с другом, канистры, посыпались клубки, зазвенели, разбиваясь, чашки. А на кухне загремели кастрюли, тарелки, вилки.
Почтенный Контоманольос бросился вперед, размахивая тростью. Но разве мог он поспеть?! Старухи, мужчины, дети выбегали из дверей, прыгали из окон и через изгородь, падали с террасы, таща все, что только успели схватить, – сковороды, кастрюли, тюфяки, кроликов… Некоторые сорвали с петель окна и двери и тащили их на плечах. Мимифос тоже поживился: он схватил туфельки покойной, связал их вместе шнурком и повесил себе на шею: казалось, будто мадам Ортанс скачет прочь верхом, но видны только ее туфельки…
Учитель нахмурился, повесил чернильницу обратно на пояс, сложил чистый лист вдвое и, не издав ни звука, с видом униженного достоинства быстро шагнул через порог и ушел.
Бедный дядюшка Анагностис кричал, умолял, поднимал свой посох:
– Постыдитесь, дети! Постыдитесь, покойница все слышит!
– Сбегать за попом? – предложил Мимифос.
– За каким еще попом, полоумный? – сердито ответил Контоманольос. – Она же католичкой была! Не видел, как крестилась? Четырьмя пальцами, еретичка! Зароем ее в песок, чтобы не смердела и не заражала село!