Я хочу жить
Шрифт:
Пашка зеленеет от обиды и ярости и старается больше не смотреть на Клепикова.
На сколько времени у Клепикова хватило бы еще духу дурачиться и изводить Пашку — не знаю. Но случилось невероятное: Пашкины стихи напечатаны! В городской газете.
Я как увидел их — даже во рту горячо стало. Думаю: может, ошибся, ведь заголовок совсем не тот, не «Греки, вперед!», а «Будь свободной, Эллада». Но подпись: «Павел Шиман, учащийся».
— Пашка, — говорю, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. — Твое стихотворение в газете напечатано: «Будь свободной, Эллада» называется.
Пашка, словно
— Какого черта привязались?! Делать больше нечего, да? Меднолобые.
Я засмеялся: ну и довел его Клепиков!
— Сам ты меднолобый. Я правду говорю.
Но Пашка только зло отмахнулся. Я протянул Леньке газету.
— Передай.
Ленька прежде, чем передать, заглянул в газету, торопливо поправил очки, протянул растерянно:
— Правда…
Пашка навострил ухо: Ленька человек серьезный, шутить не будет. И все-таки спросил, замирая от надежды:
— Врешь?..
— Правда.
Пашка рванулся, схватил газету и впился в нее глазами. Лицо его сначала побледнело, потом покраснело. Он прижал газету к груди, сказал тихо:
— Ребята… Братцы… Эх.!.. — Обернулся к Клепикову. — Ну, что теперь скажешь, а?
Клепиков поскреб затылок и смущенно произнес.
— Ух, здорово, Пашка!.. В самом деле — молодец.
Запись седьмая
Первое мая! День летит быстро-быстро: в поздравлениях, в подарках, письмах. Я тоже получил две открытки: от мамы и Кольки Царькова — всего-то несколько строк, а как сразу стало тепло на душе!
Ребята веселятся: разговоры, шутки, смех. Все ждут четырех часов — в четыре праздничный вечер, выступление нашей художественной самодеятельности.
Фимочка то и дело хватается за зеркало: хорошо ли выглядит? Он в будние дни все с зеркалом: то зубы осматривает, то глаза и брови, то зачем-то язык, а сегодня и подавно.
Наконец нас везут в клуб — большой и светлый зал. Он сегодня яркий, нарядный, веселый: много цветов и солнца.
Я — в рядах зрителей. Наш худрук никаких талантов у меня не нашел. Рядом со мной Ленька и Ванька. Они тоже «неспособные». Зато все остальные наши — «артисты».
Концерт начался выступлением струнного оркестра. Играли здорово. И Клепиков был там — звякал какими-то железками. Так старался, пыжился, будто был самым главным, а все только и слушали его звяканье. Потом ребята и девчонки пели песни, читали стихи. Особенно хорошо получилась песня «Парень кудрявый» у Лены с Петькой Скрябиным из восьмого класса. Конечно, не то, что у Леонида и Эдит Утесовых, но все-таки…
Фимочка ждал своей очереди спокойно, как всегда, чуть улыбаясь. Пашка — волновался. И понятно почему: впервые отважился прочесть свое стихотворение при таком скопище. Он то и дело подзывал к себе ведущего — белобрысого паренька из «ходячих» — и вдалбливал ему, как глухому:
— Ты меня объявляй: Павел Шиман. Понял? Павел, а не Паша. За Пашу — нос сверну. Понял? Подавай так: Павел Шиман. Элегия «По тебе грущу…» Читает автор!
Паренек, раскрасневшийся, взволнованный не меньше Пашки, кивал усердно.
— Хорошо, хорошо!.. Так и скажу: Павел Шиман.
Но когда пришло Пашкино время, мальчишка вдруг звонко
— Папа Шиман исполнит свое стихотворение!..
Грохнул хохот, а у Пашки слезы на глазах, голос дрожит, вот-вот прервется… Еле дотянул свою элегию до конца. Зато у Фимочки все шло как что маслу. Он читал рассказ Зощенко «Аристократка», читал весело, на разные голоса. В зале то и дело вспыхивал дружный смех. Хлопали Фимочке долго и бурно. А он с довольной улыбочкой поглядывал по сторонам. Когда концерт закончился, оказалось, что никому не хочется «расходиться». Мы все, чуть ли не хором, принялись упрашивать Сергея Львовича разрешить еще побыть вместе, и, конечно, он разрешил.
— Тогда и ужинать здесь будете.
— Ура! — крикнул кто-то. — Давайте в почту!
Игра в почту у нас самая любимая. Она для нас все равно, что встреча друзей.
Наши «ходячие» надели почтарские сумки, раздали нам номера, которые каждый прикрепил там, где лучше видно, и началась игра.
Я, конечно, сразу же написал Зойке, поздравил ее с праздником, спросил, почему она не ответила на мою последнюю записку, признался, что мне без ее записок очень грустно. Я долго ждал ответа, но его все не было: наверное, мое «письмо» отдали кому-нибудь другому или затеряли. Я написал еще одно, потом третье — безрезультатно. Может, Зойка не захотела играть? Она однажды сказала, что «почта» — глупая трата времени. Да нет, вон какая оживленная, так и строчит карандашом…
Когда я совсем было отчаялся, ко мне подошла курносая, с хитрыми черными глазками девчонка, не то из пятого, не то из шестого класса, без всяких почтарских сумок, и сунула в руку записку. Наконец-то! Я развернул ее — почерк незнакомый.
«Саша, давно хотела тебе сказать: не пиши Зое. Она все твои записки читает вслух, и девочки смеются над ними и над тобой. А она — первая. Мне стыдно за нее и обидно за тебя. Я ей сказала об этом. Она только засмеялась. Прошу тебя: больше не смей писать. Если у тебя есть гордость. Она уже со многими так «дружила». Лена».
Так, только спокойно, только не быть дураком и не сотворить какую-нибудь глупость.
Я достал все Зойкины записки. Странно, еще пять минут назад они так много значили, а теперь… Я запаковал их и отправил ей. Не хотелось больше ни смеха, ни шума, ни разговоров. Позвал дядю Васю и попросил отвезти меня на веранду, на свое место.
Запись восьмая
После праздников я ехал на занятия, словно на казнь: как встречусь с Зойкой, как она будет вести себя, как посмотрит на меня? Вдруг скажет: «Эх, размазня кисельная, поверил Ленке! Она пошутила, а ты…»
Однако Зойка была такой же, как всегда: переговаривалась с Пашкой и Фимочкой, смеялась, беззлобно задирала Ваньку. На меня ни разу не взглянула. Я ждал чего угодно, только не этого, и расстроился еще сильнее.
А что если Лена в самом деле пошутила? Ведь почта все-таки игра.
Пока шли первые два урока, я окончательно почувствовал себя виноватым. Конечно, глупо поторопился с отсылкой Зойкиных записок и обидел ее! Безмозглый болван, пень! Что теперь делать? Как помириться с Зойкой, если она даже смотреть на меня не хочет?