Я и мой автомобиль
Шрифт:
«Свидетельница Волновахина показала:
- Я видела эту женщину за рулем, когда она уже убила старика. Она была выпивши, так как ехала, ничего не соображая, а когда остановилась, тоже ничего не соображала. Ехала она быстро, ровно бы спешила, а куда - не знаю...»
От автора
Теперь я возвращаюсь к себе, сопровождаемый сочувственными взглядами моих соседей, неся свою руку наперевес. Мой автомобиль стоит под снегом, как в гипсовой повязке,- только фары торчат. Он отводит глаза в сторону. Ему неловко,
Миша, слесарь домоуправления, по прозвищу Михаил Архангел, вездесущий молодой человек, представитель ищущего поколения, умеющий смотреть не мигая, встречает меня всякий раз вопросом:
- Машину будем мыть?
При этом он хохочет короткой очередью. Действительно смешно: куда ее мыть, если рука сломана? Пошутив, Миша говорит:
- Хреновина!
Это означает, что рука скоро срастется и тогда уж непременно помоем машину.
- Давай рубль, - добавляет Миша, что, в общем, не обозначает ничего.
Я замечаю повышенный интерес к моей особе. Со мной теперь здоровается, я бы сказал, расширенный контингент жильцов, гораздо больший, чем прежде. Дети пропускают меня в лифт первым. Взрослые открывают передо мной подъезд. Один отрок со второго этажа даже вызвался сбегать для меня в магазин. Он забарабанил в дверь и отчаянно закричал мне в лицо:
- Дядя! Давайте авоську и деньги!! Я вам куплю хлеба!!! И масла!!!
Я дал ему злата, погладив левой рукой по плечу.
Отрок выпорхнул в дверь, вереща зарезанным голосом:
- Валера! Подожди! Сейчас куплю жратвы калеке с десятого этажа!
- На фиг он тебе сдался?!
– заверещал Валера.
- Мамка велела! Калекам надо помогать!!!
Да, это была слава. Ибо настоящая слава приходит лишь тогда, когда в ее процесс включаются дети.
Отрок вернулся довольно быстро, притащив все, что было заказано, и снова заорал:
– Папа велел вам заходить!!! Ну, пока!!!
- Постой. Как тебя зовут?
- Федор!
– заорал отрок, скатываясь вниз по ступеням и игнорируя лифт.
Я чувствую, что наступили лучшие дни моей жизни. Как бы не прозевать их...
- Ну как, срастается?
– спрашивают меня, и я понимаю, что это лучший вид приветствия.
- Машина до добра не доведет,- ласково сообщила мне старушка, ковырявшаяся у почтового ящика.
- Эх, дела, - вздохнул старик, грохнув мусоропроводом, - раньше людей на фронте калечило, а теперь - во как...
В голосе его звучало неодобрение. Он, вероятно, предпочитал установленный веками порядок.
- Продать ее надо к чертовой матери!
– заявил дядя с седьмого этажа.
Активный пенсионер Григорий Миронович смотрит на меня выпу-ченно, но удовлетворенно:
- Вот видите. Когда люди делают не то, что им положено, это отсебятина... Они несут наказание.
Я возражаю:
– Какое же это наказание? Наоборот! Поощрение! Я же
Григорий Миронович думает, жуя толстыми губами. Думает и говорит:
- Почти!.. Таких инвалидов можно знаете сколько наделать? Это типичная отсебятина... Надо еще проверить, почему вам дали больничный. Каждый сломает себе руку и полезет в государственный карман...
- Григорий Миронович,- спрашиваю я,- вы когда-нибудь лазили по карманам сломанной рукой? Это же неудобно!
– Вам все удобно!
– сердится он.- В наше время это было неудобно! Теперь все удобно! Надо делать то, что положено, а не то, что не положено. Я всегда говорил - надо запретить иметь частные машины. На машинах должен ездить тот, кому положено... Думаете, общественности неизвестно, что к вам ездит похоронный автобус?..
- Неужели заметно?
– удивляюсь я.
- Это не шутки! Это использование государственного имущества не по назначению, в личных целях! - строго формулирует он.
- Вы хотите, чтобы я использовал его по назначению, Григорий Миронович?
Он не отвечает. Он уходит, оставив меня наедине с совестью...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
...Анютка в преддверии Нового года снова вошла в нервное состояние, несмотря на то, что умела брать себя в руки.
Следователь таскал ее на допросы не очень часто, но все-таки это кого хочешь могло ввергнуть в уныние. Расписка о невыезде (а куда она выедет? какие глупости!) жгла ее душу, и, странное дело, Анютка чувствовала спокойствие только тогда, когда убеждала себя, что надо ждать тюрьмы.
Убедив себя в этой неизбежности, Анютка вроде бы даже выпрямилась и держала себя со следователем довольно строго. Она даже спросила у него спокойно, словно колбасу покупала:
- Сколько мне дадут?
- Это суд решит, - важно ответил следователь, хотя по всему было видно - готовит он ей полную катушку.
На очных ставках со свидетелями Анютка не поддавалась и, конечно, вину свою отрицала. Эта старая грымза Брюховецкая просто жила и видела Анютку в тюрьме и больше нигде. И чего она пристала с такой сволочной цепкостью? Будто Анютка ее саму переехала.
Мужик этот, в пирожке, с виду был не такой въедливый. Но когда Анютка кинулась на него, что, мол, он врет и ему, наверно, повылазило, он сказал следователю:
- Прошу меня оградить от грубостей.
От грубостей его оградить! Какой нежный! Тут человека в тюрьму готовят, а он ломается как ненормальный. Анютка хотела было заплакать, но выдержала.
Она выдержала потому, что тут было кому плакать и без нее. А плакала на следствии та суетливая баба в оренбургском пуховом платке, которая записалась в свидетели под конец, старуха Волновахина. Старуха сперва не говорила - кричала: