Шрифт:
Роман-фельетон (журнальный вариант)
ЧАСТЬ I
«ЗИМА ТРЕВОГИ НАШЕЙ»
От автора
Во двор въезжает катафалк. Должно быть, это за мной. Он въезжает не торопясь, как не торопятся к последнему делу, которого все равно не избежать. Три дорожки начинаются у въезда в наш двор. Катафалк выбирает правильную. Он точно выбирает куда ехать, потому что никто на свете не знает дорогу лучше, чем катафалк, последняя колесница.
Сложно устроена жизнь, если над нею задуматься, ибо если над нею не задумываться - она устроена гораздо проще. Она состоит главным образом из надежд и крушений.
Бывало, сочинитель книги Экклезиаст махал рукой на это дело. Он как-то облегчал свою задачу. Все, мол, суета сует, не более того. Есть, мол, время надеяться и время разочаровываться, есть, мол, время собирать камни и время бросать их. И все. Познание, мол, умножает скорбь, и поди разбери что чего умножает...
Я тоже не пытаюсь разобраться в этом.
Я нетерпеливо вглядываюсь из своего окна в катафалк и пытаюсь прочесть белые трафаретные буквы под черной каймой на заднем его борту. Я вглядываюсь в них как в скрижали своей судьбы и ничего не могу разобрать. Снег, холодный снег, навалившийся за ночь на наш двор, ослепляет меня своей незапятнанной чистотой.
Утро началось крушением... Поезд бытия спотыкался на стыках чередований. Все предопределено, и случая не будет...
Но в том-то и дело, что именно в это время - где-то совсем рядом - случай допивал свой утренний чай. Он допивал чай, доедал «ветчинно-рубленую» колбасу и надевал ушанку голубого искусственного меха, завязанную на темени желтыми шнурками. Он надевал ватник и, хлопая белесыми ресницами, выходил на большую дорогу доставлять надежду отчаявшимся.
Надо быть твердым. Надо всегда быть твердым до конца. Медные тарелки оптимизма лежат в нашей душе, как в чулане. Звонкие тарелки ждут своего часа, и горе тому, кто позабыл, чем владеет.
Похоронная колымага везет мне удачу.
Из катафалка выскакивает мой приятель Генка. Когда-то он взял у меня червонец, чтобы достать полуось. Теперь он старается не напоминать о червонце, чтобы не огорчать меня... Он задирает голову в голубой ушанке и машет мне руками. Он ухмыляется сладостной улыбкой избавителя, и белесые ресницы трепещут на его кирпичном лике. Он пристраивает рукавицы рупором ко рту и орет на весь мир: - Главное - не тушеваться!
Он совершенно прав. Похоронная колымага ждет, обратив ко мне свой гостеприимный зад.
Мне пора. Медные тарелки цокают марш. Я тороплюсь, подгоняемый гражданским чувством коллективизма. Катафалк принадлежит не мне одному, и времени, отпущенного на меня, у него в обрез.
Незнакомый шофер возится у широкой задней дверцы. Сколько они с меня сдерут за возвращение надежды?
Носом к катафалку стоит мой старый автомобиль, холодный и неживой. Генкина ватная спина торчит из крокодильей пасти раскрытого капота. Незнакомый шофер ладит трос...
Катафалк начинает движение с привычной величавой медлительностью и вдруг неприлично срывается с места и мчится вокруг заснеженного садика, ревя на поворотах и швыряя мой автомобиль из стороны в сторону. Автомобиль не отцепляется. Он прочно прицепился к хвосту последней колесницы. Катафалк бешено кружит его по двору.
Ах, Генка, мой ангел-хранитель
Я не люблю, когда кто-нибудь смотрит, как я завожу свой автомобиль, когда нескромный взор проникает в нашу интимную жизнь.
Мимо нас спиною к ветру ковыляет на негнущейся ноге Яков Михайлович Сфинкс, мой старый школьный учитель истории.
- Ты всегда был легкомысленным мальчиком, - говорит он, - сейчас ты столкнешься с какой-нибудь машиной... И будешь платить за ее ремонт!
- Яков Михайлович! Не мучьте меня. Скажите мне лучше - все ли на свете предопределено?
- За один такой вопрос тебе полагается двойка, - отвечает он.
Я выпрямляюсь, ручка звякает о холодный бампер. Яков Михайлович ковыляет дальше, притоптывая по-стариковски.
Мимо нас с автомобилем шествует большой активный пенсионер Григорий Миронович. Он идет, не боясь ветра, отдуваясь апоплексическим здоровьем. Он несет набитую авоську. Выпученные глаза его слезятся поздней слезой.
- Возитесь все, - отдувается он.
– Машина должна иметь гараж. Инвалиды имеют право на гараж. А вы не инвалид. Имеет тот, кому положено. А вам пока не положено... Иметь частный автомобиль - это типичная отсебятина...
И он влечет свою авоську вперед сквозь ветер и мороз...
...О время, отпущенное нам для чередования надежд и крушений, но уходящее на заводку автомобиля!
Надо работать. Работать-работать, как говорили древние римляне. Любили они складно разговаривать. Что ни слово - то латинская поговорка. А недавно один римлянин сказал мне:
- Автомобиль - двигатель прогресса!
Такую латынь можно было сморозить, только разомлев в теплом гараже.
Таково было утро. Но и оно прошло, как проходит все на свете. Я выхожу на мороз и вдыхаю чистый озон, едва тронутый маслянистым душком отработанного бензина.
Во дворе, переминаясь с ноги на ногу, небольшая толпа наблюдает за странными похоронами.
- Кто, не знаете?
- Да этот... С десятого этажа... С однокомнатной...
- А автомобиль зачем таскают?
- Так он же был одинокий...
- А... Значит, так их и повезут обоих?
- А куда ж машину девать?..
Я появляюсь весьма стеснительно.
- А вот и он сам,- говорят в публике с уважением.
Кто-то вздыхает от сомнений. Кто знает, как это все понимать. Генка льет дымную воду и, глядя на меня, отчаянно хлопает белыми ресницами и улыбается во всю кирпичную физиономию:
- Главное - не тушеваться. Теперь можно и за бутылкой ехать.
Это уже намек. Генка деликатен.
Я роюсь во всех своих многочисленных карманах, наскребаю рубля на полтора мелочи и копеек на семь табачных крошек. Я честно гляжу Генке в светлые глаза.
- Вот все, что у меня есть, Гена.
- Маловато, - говорит он, принимая мои сбережения.- Шоферу надо дать. Новый парень.
- То-то я смотрю --незнакомый, - говорю я, стараясь перевести разговор.
- А он у нас раньше работал,- охотно поясняет Генка.- Потом в седьмой базе был на самосвале. Но не понравилось. А у нас лучше - тихое дело. Отвезешь - и в гараж.