Я и Софи Лорен
Шрифт:
– Не дай бог – конечно, лучше!
– Вот! А между прочим, все идут на презентацию…
– Вас понял!
На пресс-конференции, собравшей рекордное число донецких журналистов, всерьез обсуждался вопрос: а оригинальна ли идея? Все говорили: ну конечно, это ноу-хау! Будто забыли: это ноу, извиняюсь, хау мы проходили еще в детстве, на югах! Помните? Ну вот – конечно, помните! Да и как забыть аляповатую фанерку, в отверстие которой ты (он, она) вставляешь свою голову – и всё, ты (он, она) уже не худой заморыш на скрюченных ножках, ты – на лихом коне! И с сабелькой, абрек!
В общем, собираюсь я на «Караван». И тут же мама:
– Сядь! А я сказала: сядь!
Я, по привычке:
– Что опять такое?
– Ох, чует мое сердце недоброе!
– Может, не ходить?
– После того как я скажу, ты же не пойдешь – ты полетишь! Чует сердце – ох, будет там, на презентации, фуршет!
Я:
– Ну и что же? – облизнулся.
Но был одернут:
– Сядь, сынок, и отобедай лучше здесь, чтоб не позорить себя там – ты понимаешь?
Она хотела меня так подстраховать. Сел, поел. Причем довольно плотно – и отправился.
– Так что смотри, – она меня окликнула у выхода, – когда увидишь ты накрытые столы, выказывай, сынок, абсолютное к фуршету безразличие, скрывая свою кровную заинтересованность. Чтобы свой моральный облик сохранить.
– А у меня получится?
– Ты так поел, что, думаю, получится! Теперь – иди, я за тебя спокойна!..
Я понял маму с полуслова. А забыл о ней же с полузапаха. Да, я увидел выставку, но нос!.. Конечно, я не хотел бы умалять тот «Караван», но запахи – они перебивали все. Нам в нос ударило такой едой, что лазутчики, из лучших репортеров, приоткрыли ширму, а за ней…
– Там!.. Там такое!!!
Доложили. Но описать они уже не в силах, потрясенные. Что нас, конечно, подогрело еще больше.
На презентации ведущая рассказывала, провожала от картины и до следующей, стараясь нас хоть чем-нибудь отвлечь, но где там! Все:
– Да-да-да! – но в предвкушенье аж дрожат.
Наконец дают нам установку: все, фотографировать нельзя, кто не успел! А уже затем – дают отмашку: айн, цвай, драй – и долгожданная завеса, она пала!.. Оказаться заживо в раю – согласитесь, что дано не каждому! Но – открылись райские врата. И мы, толпясь, естественно, вломились…
Маленький оркестрик, наяривавший здесь же, перед ширмой, на скрипочках под руководством дирижера Коломойца оду «К радости», увидев свору журналистов – остановился он играть на полуноте, и остановился очень даже правильно: через секунду лично Коломоец совместно с этой «Радостью», а также остальные музыканты, уже лежали на паркете – их СМИли. СМИ рванули так, что я смутился. Я смутился – и хочу вам доложить: человеческий облик, наработанный с годами, мы почему-то растеряли в одночасье.
В пяти залах, из зала в зал перетекая, без зазоров, стояли пять роскошных столов, уставленных – нет, скорей заваленных, – такой едой, как будто бы во сне! Как будто все – в галлюцинациях – мерещится. Назовите блюда мне, закуски, и я скажу – они там были или нет. Они там были! Потому что, я уверен, было все! Языки, балыки, всякие колбасы, селедки, перцы фаршированные, анчоусы, смушки, нарезки такие, нарезки сякие, да мало ли…
Силы меня оставили. И я сорвался в эту пропасть – пропасть под названием «фуршет».
Но вначале – я ж совсем забыл! Я узрел… Каждый из пяти столов венчал огромный окунь. И окунь не простой – океанический! Они величественно проплывали предо мной, подгоняемые поворотом головы. Я тут же понял: я любил их с детства! Я сначала даже не поверил. И подумав: «Нет! Не может быть!» – закрыл глаза. Простодушный, я открыл – а их и близко… Их и близко уже не было, товарищи!
Оказалось: за секунду, пока я закрывал и открывал, их уже успели размести! Фаршированные окуни такие! По кусочкам! Я метнулся к нашим:
– Где?!
А наши… Эх! Рты набиты, на меня не смотрят, тихо млеют! Доедают, сволочи, последнее! К слову: как евреев – нас не любят, а как фаршированную рыбу – так ее умяли самой первой!
Всеми силами своей судьбы, вполне несчастной, я бросился, чтоб раздобыть себе кусочек. С оголенным блюдечком стремглав. Подскочил и к поэтессе Воскобойник. Знаете такую? Ну конечно! Она у нас еще в отделе сверки слухов, на полставки. И в отчаянье, едва ли не с мольбой:
– Наталя! А, Наталя! – говорю я. – Ты не встречала тут… океанического окуня?!
Еще немного – я зальюсь слезами. А она стоит индифферентно, как будто в этом вихре не участвует, и вся, высокомерно отстраненная, на эту обжираловку глядит. Но до нее мои слова… Они дошли.
– Значит, окуня?
– Окуня! Его! Океанического!
– Верховский, я хочу тебе сказать, – мне Воскобойник изрекла презрительно, – между нами: как журналист – ты никакой, но интуиция!..
И цепко зырк по сторонам: никто не видит? Вроде – нет, никто. Отворила ридикюль и – мама, да! Оттуда энергично выпирают целых пол океанического окуня! В нарезке! Я замер: нет, не может быть! Но, наученный, своих глаз я больше не смыкал. Она:
– Возьми себе кусочек!.. Эй, один!
– А больше? – я, невменяемый, вцепился в ридикюль.
– Свободен, Славочка!
Она сомкнула ридикюль – я взвыл от боли. Своим замочком так мне палец прищемить!
– Ай, Наталя!
– Отвали! Кому сказала!
Как собаке! Хорошо, Наталя Воскобойник, мы запомним… Зализывая рану, я отполз.
Я ел его украдкой, с наслаждением. Чтоб никто не видел, чтоб не сглазили. Тут навстречу журналистка Одинцова, глазки выпучены. Интеллигентка наша образцовая, но и ее увлек фуршетный вихрь. Заметая юбками, стенает:
– Ой-и, ой-и! – у нее одышка, задыхаясь.
Я:
– Изольда? Кто на вас напал?!
– Славонька, вы окунька не видели? Какого? Ну, которого… такого… – она в воздухе изобразила что-то пальцем. Ее пробило: – Во, океанического!
И, вцепившись мне в рукав своею лапкой, она глазками так жалобно: блым-блым! Моя родная! Видно, тоже захотелось окунька. Как я Одинцову понимал! И – добрая душа, я составил ей протекцию к Натале.
– Где? Да вон она, а окунь – в ридикюле… Что? Да не за что! И вам всего хорошего!