Я и Софи Лорен

Верховский Вячеслав Маркович

А тут гляжу – причесан Алексей! Едва ли не впервые. Чудеса! Но чудеса на этом не кончаются: никакой он не запущенный. При галстуке!

А потому что… Самое такое интересное: он всегда ж один. А тут я вижу: Леша не один. И мало не один. С ним рядом дама. На высоком каблуке. Давно пора!

Он весь приподнят, воодушевлен, они гуляют…

А в филармоническом фойе у нас на стенке композиторы висят, тремя портретами. Легко перепроверить: ровно три. Как будто больше трех не собираться.

И

никто не знает, кто есть кто: этикетки все давно отпали.

Но я-то помню, я-то завсегдатай. Значит так, цитирую дословно: Римский-Корсаков, Алябьев («Соловей») и Мендельсон.

Почему такие разношерстные? Вот-вот! И я не представляю, что их связывает. Разве только музыка. И то.

А может, что имели – то повесили…

Публика гуляет под повешенными. Ей до них нет дела никакого.

И только Леша и его подруга, взявшись за руки, он в галстуке, она на каблуке, они культурно коротают свой досуг. Закинув головы, блуждают вдоль портретов. И, пытливо вглядываясь в них, вычисляют, кто из них троих – напомню: Римский-Корсаков, Алябьев, Мендельсон – кто из них Чайковский, по лицу.

И, кажется, склоняются к Алябьеву.

Вот чего у Алексея не отнять: он всегда был умным и пытливым!..

Не знаю, интуиция? Не знаю. Он оглянулся и увидел: это я. Это я, его приятель Вячеслав. К стеночке прижался, жду концерта.

Он мнет лицо в сугубо положительной эмоции. На портреты больше не глядит. Вот! И, оставляя их на попеченье этой Кати (я потом узнал, что это Катя), на своих ногах он прет ко мне. Он так смешно их задирает, при ходьбе, ну точно страус! В своих подстреленных штанах в косую клетку…

Думал, будет уточнять он про Чайковского, но нет.

Как заговорщик, аж смешно, припавши к уху:

– Видел?

– Видел.

– Ну и как она тебе?

О Кате, ясно.

А со мной советоваться любят. Я неглуп. Плюс незамыленное око, свежий взгляд.

Вот и он, моргая в ухо нервным тиком, зашептал мне шепотом:

– Ну как?

По случаю впервые причесавшись.

Затаив дыханье, ждет ответа.

И я авторитетно заявил:

– С виду вроде ничего, а так… Минутку. Ты бы лучше за колонной отдохнул.

– А это как?

Я уже даю распоряжение:

– Ну-ка, быстро спрячься за колонну! Чистота эксперимента как-никак! И пока не дам команды – не высовывайся!

Леша, уповая на меня:

– Ага, не высунусь!

И ушел с ногами за колонну.

Что б он делал без меня? Не представляю!..

Нет, ну что за человек! Зачем выглядывать?! Я строго глянул – Леша испарился.

Чтоб чистоте эксперимента не мешать.

Когда речь идет о счастье – все послушны…

Он – за колонну, я же – к этой

Кате. Чтоб прощупать: та или не та. Мой свежий взгляд достаточно критичный.

Я – уверенная поступь, внешний вид. А она ж меня не знает, ничего. Вот, подошел. Учтиво представляюсь:

– Добрый день!

И шаркнул ножкой.

А она:

– Сегодня добрый вечер!

Я ей уточнил:

– Какая разница!

Разговор, казалось, стартовал. А Леша притаился за колонной…

Я же, в целях наведения мостов:

– Я, как постоянный завсегдатай… – намекая: я приличный человек, а другие в филармонию не ходят. – Вот, явился на Бетховена, послушать.

Разговор пошел, оно же видно!

– Очень странно, – говорит она. – Что на Бетховена.

– Что здесь странного? Я музыкой дышу!

– Так сегодня ж Моцарт, по программке!

Я:

– Да какая разница?!

И верно!

Бетховен – не Бетховен. Даже Моцарт!

Я, кажется, расположил ее к себе.

Пора переходить и к основному.

И не то чтобы нахраписто, а впрочем… Понимая, что клиент уже созрел, подступился к ней достаточно вплотную:

– Вы не могли бы… Мне немного денег? А то последние отдал я на Бетховена…

– На Моцарта!

– …и с утра не ел, оголодал…

Все это, конечно, для проверки. Проверить, что она за человек.

И, для наглядности, ударил по карману.

Вижу: ищет взглядом Алексея. Но Алексей же спрятан за колонной.

И Катя ни «На помощь!», ничего:

– Так сколько вам, Бетховен? Называйте!

Я потупился, зарделся, все такое:

– Для начала гривен десять. Для начала.

И она, я повторяю, ни «На помощь!», а кошельком распорядилась очень точно. Открывает, будто свою душу. И вручает:

– Нате! – десять гривен. И еще: – Желаю аппетита!

Мне, для нее чужому человеку!

Вот такая чистота эксперимента!

Я даже пожалел, что мало взял.

Но какова! Душевная она! Вот же Алексею повезло!..

И быстро отошла.

Портреты ждали…

Закинув голову, глядела в эти лица, у нас изображенные по грудь: кто из них по-прежнему Чайковский.

Отдавая предпочтение Алябьеву.

Все та же, на высоком каблуке.

Вот какая! – умилился я.

И тут нарисовался Авсюков.

Он корчит уморительную рожу: ну же, ну! Ему уже неймется, ну никак.

И возникает он, из-за колонны. На своих ногах, как из-под страуса. В своих подстреленных штанах в косую клетку…

Право, до чего же он смешной!

Волнуется, трепещет, не скрывая. А со мной же многие считаются. И стрекочет в ухо (конспиратор!):

– Ну и как она? Скорее говори!