Я и Софи Лорен
Шрифт:
Читает в зал:
– Их пять.
В зале дружно наступила тишина. Немая сцена вышла образцовой. Оркестр – как народ: он безмолвствует. И никто же ни черта не понимает. Рейва тоже здесь неподалеку. Где стояла, впала в ступор. Дается диву, не особо и скрывая:
– Товарищи, – и зал сосредоточился, – вот тут нам поступило, – о записке. – Вы о ком?.. Я к автору записки… Что «их пять»? – она в недоумении. Казалось, ну чего же проще?! Их пять – и все понятно, но не Рейве. – Вы о ком, «их пять»? Если о Вагнере, то он один, он, этот, Рихард, тут вы, извиняюсь, ошибаетесь. А пять? Ну не знаю, – она тянула время,
Я понял: отмолчаться будет дико. И с места – Брамсом – я вношу ей ясность:
– Брамс!
Подсказка? Еще бы! Но акустика такая, хоть святых выноси – не услышат. Словом, акустическая яма.
Рейва, естественно:
– Что? – всматриваясь в зал. – В чем дело, товарищ? Вам плохо?
И тут я поднимаюсь во весь рост – и оглашаю еще громче и зычней:
– Брамс! – я не могу уже молчать! Чтоб она не путала со Штраусами.
А она… Вы знаете, она мне говорит с такой обидой:
– А что вы на меня кричите? – со слезой. – Сегодня праздник, между прочим: Вагнер, Брамс! – во-во, уже теплее: Брамс. – Все сидят со словами спасибо – а вы…
Я тактично что есть силы рявкнул:
– Брамс!!!
До нее дошло, но, очевидно, в искаженном свете. Женщина! Она ведь и на сцене будет женщина. И на мое «Брамс» она мне представляется:
– А-а, очень приятно! А я – лауреат всесоюзного конкурса Людмила Рейва, вот и познакомились!
Публика заметно оживилась. Выходит, Рейва ей удачно пошутила. А я остался полным дураком.
Я заметил: когда в ударе я – я не в себе:
– Брамс! Пять! Букв! Какой глубинный! Слышите?! – уже чеканю, как монетный двор, и – о, вот тут она услышала:
– Хватились, – отпарировала Рейва, человек большого, но недалекого ума, и иронически соорудила книксен. – Брамса мы закрыли первым отделением, – так, как будто он идет по накладной. Все в ее поддержку засмеялись, будто я действительно проснулся, но только отделением поздней. – А во втором отделении исполняется сто семьдесят Вагнеру, который Рихард, который «Тангейзер», который «Риенци», который «Лоэнгрин», собственно, вступлением к «Лоэнгрину», в смысле к третьему действию, мы, пожалуй, и откроем наше второе, в смысле отделение, в общем, концерта… На сцене – симфонический оркестр донецкой… имени… Дирижер… лауреат… всеукраинского… Итак, Рихард Вагнер… Попрошу аплодисментами…
В душе я скрежетал всеми шестеренками. И я еще раз с места:
– Брамс – пять букв!
– Да он же пьяный! – кто-то прошуршал.
А я был трезвый, как в тылу врага.
– Так, – не выдержала Рейва, – я, кажется, уже теряю терпение. У нас же такой юбилей, Вагнер, Брамс! Девочки, прошу! – и кому-то в зале помахала. – Вера, Валя!
«Девочки,
И вот тут они и возникают, две бабки бойцовской породы, что-то вроде службы безопасности, Валя и Вера, которые чуть что, так очень быстро. Подлетают эти дюжие ко мне. Им бы по метле – и все в порядке. Естественно, им что Вагнер, что Брамс, лишь бы не было войны. Они хватают меня под руки, вот так, и приглашают прочь меня на выход.
Уединив меня в фойе, они покинули.
А знаете ли вы, какой зал в Донецке по акустике самый лучший? Никогда не догадаетесь. А я скажу, а я отвечу: по акустике лучше зала, чем фойе донецкой филармонии, в Донецке, между прочим, не найти. Притом что в зале ни черта не слышно. Но в фойе! Как звучал там Вагнер, как звучал! И это стало для меня открытием сезона. За всю историю в фойе я хлопал первым. И оттуда я подал впервые бис…
Когда пошел – на бис – «Полет валькирий», я от счастья чуть не умер, я уже готов был вместе с ними. Мне было так легко и хорошо, что казалось: можно и взлететь…
Уже в фойе: я быстро одеваюсь. От греха подальше.
Но грех, он, кто не знает, приставучий. Вера-Валя! Они идут прямой наводочкой ко мне:
– Пройдемте в музыкальную подсобку.
И неотступны так, что мне не смыться. Прихожу я под конвоем – вижу: она, в неверном свете, Рейва, музыковед Людмила всесоюзного. Я еще подумал: что еще?!
– Это вы срывали юбилей? И зачем вам это было надо?!
– Я не срывал, я правды домогался…
Она многострадально:
– Какой правды?
И сложив ладошки на худосочной груди дилетанта, я, чтоб хоть как-то ей напомнить:
– Брамс! Какой глубинный…
– Ну же, ну!
– Какой глубинный смысл в этих шести буквах! – я вздохнул.
– Спасибо за цитату. Ну и что? Все верно. Ну и что же?! Говорите.
Я:
– А то! Глубинный смысл в пяти!
Она уставясь соловьиным взглядом:
– А вы уверены?
Ну как вам это нравится?!
Я в конвульсиях:
– Считайте сами! Я не буду вам мешать! Бы-ры-а-мы-сы!
Но она считать не пожелала, а со стола вручает мне поношенную книгу:
– Над вами даже дедушка смеется!
Раскрывает – точно: какой-то дядька мне с портрета ухмыляется.
Я:
– А это кто?
– А кто? Читайте ниже.
Читаю ниже. Я не понял… «Iоганъ Брамсъ», да-да, Брамсъ. Раз, два, три… О боги, ровно шесть! Что за черт? Но нет, это не черт, а издание Циглера, 1907-й, Санкт-Петербург. А вот и та самая строка, еще подчеркнута: «Какой глубинный…» Разумеется, в шести.
– Я готовилась по ней, по этой книге. Я прониклась. Посчитайте сами: ровно шесть!
Я Рейве не ответил ничего. Хорошо, что я умней своих поступков.
Пришел домой, рассказываю маме, а она играла в детстве на рояле. И что я выясняю? О, и что же?! Что Штраусов не пять, а их четыре.
Но сказать об этом было уже некому…
Великий перелом
На улице молодые, он и она, очень нежно и красиво обнимались. Мимо шла старушка. Остановилась. Будто прикипела. Смотрела-смотрела, а потом не сдержалась и буквально влезла между ними: