Я ищу детство
Шрифт:
Только Алёна, с которой мы сидим за маленьким, кукольным столиком в комнате младших и делаем уроки по рисованию (все остальные уроки уже сделаны, и парта стоит пустая), не бежит на кухню сломя голову, а чинно встаёт в своём синем, почти форменном платье и пионерском галстуке, солидно идёт на кухню, целует мать и возвращается обратно.
А на кухне в это время начинается «делёж» — в открытую дверь через коридор мне всё видно.
— Моя мама! — почти со слезами на глазах, сидя у Клавы на руках и обнимая её за шею, говорит самая маленькая Галочка, соскучившись по матери за целый день. — Моя мама, моя!
— Твоя,
— Нет, моя мама! — врывается в кухню голенастая Тамарка, утыкается Клаве в спину и обхватывает её руками. — Моя, моя, моя!
— И твоя тоже, — соглашается Клава, обнимая второй рукой Тамарку, — обязательно твоя. Обеих вас я ваша мамка.
В кухне появляются старшие. Тоня и Зина любят позлить самых младших, которых Клава, собственно говоря, только родила, а выросли они, естественно, на руках у двух первых дочерей, успев порядком им надоесть.
— А вот и не ваша мама, а моя, — усмехается Тоня и кладёт Клаве руку на плечо.
— Уйди, Тонька, противная! — плачет Галочка и сбрасывает руку сестры. — Моя мама, только моя! Больше ничья!
— А я тогда как же? — улыбается Зина. — Выходит, у меня нет мамы? Нет уж, моя мама.
Тамарка отпихивает Зину, загораживает Клаву, ещё крепче прижимаясь к ней.
Приходит Аня. У неё, средней дочери, свои счёты и со старшими сёстрами, и с младшими. В своё время старшие сёстры, нянчившие Аню и Алёну, а потом и Тамарку с Галочкой, как только средние сёстры подросли, мгновенно свалили на них все черновые заботы по уходу за самыми маленькими — горшки, пелёнки, стирка, глажка, гуляние во дворе с колясками. В этом смысле сигалаевская семья всегда находилась как бы на своеобразном «хозрасчёте» — нянек со стороны брать было не нужно. Старшие дочери — Тоня, Зина, Аня и Алёна — были образцовыми хозяйками, прошедшими в самом раннем возрасте суровую женскую школу ведения большой семьи, как бы окончившими «ФЗУ домоводства» в своём собственном доме. Поэтому Клава Сигалаева, рожая детей, фабрику свою тем не менее никогда не бросала.
…Некоторое время Аня молча поглядывает на сестёр.
— Значит, у всех есть мама, — саркастически спрашивает, наконец, Аня, — а у меня нету? Значит, я чужая? Так, что ли, получается? — И решительно тут же заявляет: — Мама моя.
Галочка рыдает на руках у Клавы. Ей не хочется ни с кем делить маму. Тамарка судорожно цепляется за Клавину юбку — ей тоже хочется иметь маму только для одной себя. Ну, в крайнем случае, пополам с Галкой.
Тоня и Зина, усмехаясь, поглядывают на младших, Аня держится особняком.
И только Алёна, самая серьёзная — пионерка, отличница — не выходит из своей комнаты и не принимает участия в споре за маму.
Клава отирает рукой счастливую слезу.
— Ладно уж, чего там, — со смехом говорит она, — всех вас я общая мамка, всех вас родила, никто не помогал…
— Да уж, — замечает Тоня, — рожали, не стеснялись…
— Как это не помогал? — раздаётся весёлый голос от входных дверей.
Все поворачиваются — Костя Сигалаев, «автор» группового семейного портрета, собственной персоной, стоит на пороге квартиры, а за ним — лучший его друг Степан Авданин, управляющий нашими домами. По всему видно, что вошли они уже давно и всю сцену «дележа» видели
— Сироты! — не то лукаво, не то горько ухмыляется Костя. — Одну мать на шестерых делят. Как капусту рубят. А мне чего останется?
— И тебе останется, не плачь, — решительным жестом заканчивает дискуссию Клава. — Всем достанется и ещё останется. Поговорили, и хватит. Ужин готовить надо. Гостей полный дом, а мы тут слюни пускаем.
(Гости — это, наверное, Авданин. Ну, может быть, и я. Хотя, какой я гость, живу этажом выше. Каждый день здесь бываю.)
Клава берёт «процесс» приготовления ужина в свои руки. Все дочери помогают ей. Только не Алёна. Алёна делает уроки по рисованию. Низко склонившись над альбомом, свесив свои рыжие кудри, она сидит напротив меня за маленьким, кукольным столиком. И я тоже старательно делаю уроки по рисованию, то и дело поглядывая на розовую Аленину макушку.
Кто-то заводит музыку (патефон или радио). Вкусные запахи доносятся из кухни. Гремят тарелки, вилки, ножи. Озабоченно хлопочут по всей квартире симпатичные рыжие существа (все такие ладные, длинноногие, ясноглазые). И ожидание чего-то естественно необходимого, обязательно нужного, житейски закономерного незримо витает в воздухе, в уютной, тепло и мягко умиротворённой всеми этими женскими приготовлениями атмосфере сигалаевского дома. И мне, мальчику, живущему всего лишь одним этажом выше, у которого нет сестёр и братьев, так хорошо сейчас здесь от этого ожидания, от близости своего дома (подняться всего на один этаж и увидеть папу и маму), от близости розовой макушки Алёны и её низко опущенных к альбому по рисованию волнистых рыжих волос.
Благостно улыбаясь, к нам входит Костя Сигалаев. За ним идёт Степан Авданин. Костя садится за парту, Авданин — напротив него, на стул. Оба они, кажется, немного навеселе.
— Вот, — говорит Костя, показывая на Алёну, — отличница. Профессором будет. А это парнишка с нашего подъезда, над нами живёт.
— Знаю я этого парнишку, — басит Авданин, — стекло в котельной на прошлой неделе футбольным мячом разбил.
Я краснею.
— Это не он разбил, — сверкнув глазами, вступается за меня Алёна, — это Генка Частухин разбил.
Алёна видела, как мы играли в футбол около котельной. Октябрь ударил по мячу, попал в меня, мяч отскочил — и в окно котельной. «Авторство» за разбитое стекло явно спорное. Но мы, естественно, не стали спорить, кто больше виноват, а мгновенно смылись.
— Да его уже вставили, — успокаивает Авданин принципиальную Алёну. — Подумаешь, стекло — ерунда. Надо же где-то ребятишкам футбол гонять.
— Надо, надо, — великодушно соглашается Костя, — как же без футбола? Без футбола нельзя.
— А стекло — чепуха, — морщится Авданин, — одно разбили — другое вставили.
Авданин настроен сегодня что-то очень уж миролюбиво. По-видимому, они с Костей где-то хорошо выпили, но посчитали, что мало, и теперь пришли домой к Сигалаевым добавить. В таких замечательных обстоятельствах вспоминать о такой мелочи, как стекло, конечно, нет никакого смысла, несолидно. Но я-то прекрасно знаю Авданина. Сегодня, находясь в приятном расположении духа, он мне простил стекло, а завтра или послезавтра обязательно придёт к нам домой и потребует с отца или у мамы трёшку за футбольные «успехи» сына.