Духовые оркестры на дачных курзалахИна вдаль провожающих войско вокзалах,Громыхайте, трубите, тяните свое!Выдавайте по пуду мажора на братаИ по пуду минора —Если боль и утрата.Выдавайте что надо,Но только свое.Ваши трубы из той же, что каски пожарных,Меди вылиты, тем же пожаром горят.Духовые оркестры! Гремите в казармах,Предваряйте и возглавляйте парад!Бейте марши, тяжелые, словно арбузы!Сыпьте вальсы веселой и щедрой рукой!Басовитая, мужеподобная музаПусть не лучше, так громче будет всякой другой.Духовое стоит где-то рядом с душевным.Вдохновляйте на подвиг громыханьем волшебным.Выжимайте,
как штангу тяжелоатлеты,Тонны музыки плавно вздыматься должны.Космонавтам играйте в минуту отлетаИ встречайте солдат, что вернулись с войны.
«Государство уверено в том, что оно…»
Государство уверено в том, что онодо копейки народу долги заплатило,отпустило невинных, виновных простилои что счеты покончены очень давно.В самом деле — торжественно руки трясли,за казенные деньги казенные зубыочень многим вставляли. Поклон до земли!Благодарен за все, даже за миску супа.Но уплаченный долг продолжает висеть,заплатили, конечно, но не расплатились.Расплетаться не хочет старинная сеть,только петли кой-где прохудились, сместились.
«Это — мелочи. Так сказать, блохи…»
Это — мелочи. Так сказать, блохи.Изведем. Уничтожим дотла.Но дела удивительно плохи.Поразительно плохи дела.Мы — поправим, наладим, отладим,будем пыль из старья колотитьи проценты, быть может, заплатим.Долг не сможем ни в жисть заплатить.Улучшается все, поправляется,с ежедневным заданьем справляется,но задача, когда-то поставленная, —нерешенная, как была,и стоит она — старая, старенькая,и по-прежнему плохи дела.
«На экране — безмолвные лики…»
На экране — безмолвные ликиИ бесшумные всплески рук,А в рядах — справедливые крики:Звук! Звук!Дайте звук, дайте так, чтобы пело,Говорило чтоб и язвило.Слово — половина дела.Лучшая половина.Эти крики из задних и крайних,Из последних темных рядовПомню с первых, юных и раннихИ незрелых моих годов.Я себя не ценю за многое,А за это ценю и чту:Не жалел высокого слога я,Чтоб озвучить ту немоту,Чтобы рявкнули лики безмолвные,Чтоб великий немой заорал,Чтоб за каждой душевной молниейРаздавался громов хорал.И безмолвный еще с Годунова,Молчаливый советский народГоворит иногда мое слово,Применяет мой оборот.
«Большинство — молчаливо…»
Большинство — молчаливо.Конечно, оно суетливо,говорливо и, может быть, даже крикливо,но какой шум и крик им ни начат,ничего он не значит.В этом хоре солистырешительно преобладают:и поют голосисто,и голосисто рыдают.Между тем знать не знающее ничегобольшинство,не боясь впасть в длинноту,тянет однообразную ноту.Голосочком своим,словно дождичком меленьким сея,я подтягивал им,и молчал, и мычал я со всеми.С удовольствием слушая,как поют наши лучшие,я мурлыкал со всеми.Сам не знаю зачем,почему, по причине каковскойвышел я из толпымолчаливо мычавшей московскойи запел для чеготак, что в стеклах вокруг задрожало,и зачем большинствомолчаливо меня поддержало.
«Был печальный, а стал печатный…»
Был печальный, а стал печатныйСтих. Я строчку к нему приписал.Я его от цензуры спасал.Был хороший, а стал отличныйСтих. Я выбросил только слог.Большим жертвовать я не смог.НЕ — две буквы. Даже не слово.НЕ — я снял. И все готово.Зачеркнешь, а потом клянешьВсех создателей алфавита.А потом живешь деловито,Сыто, мыто, дуто живешь.
смирны и тихи.И не только покорныВсем законам страны —Соответствуют норме!Расписанью верны!Чтобы с черного ходаИх пустили в печать,Мне за правдой охотуПоручили начать.Чтоб дорога прямаяПривела их к рублю,Я им руки ломаю,Я им ноги рублю,Выдаю с головою,Лакирую и лгу…Все же кое-что скрою,Кое-что сберегу.Самых сильных и бравыхНикому не отдам.Я еще без поправокЭту книгу издам!
Знаешь сам!
Хорошо найти бы такое «я»,чтоб отрывисто или бравоприказало мне бы: «Делай, как я!» —но имело на это право.Хорошо бы, морду отворотивот обычных реалий быта,увидать категорический императив —звезды те, что в небо вбиты.Хорошо бы, вдруг глаза отведяот своих трудов ежедневных,вдруг найти вожатого и вождя,даже требовательных и гневных.Хорошо, что такое «хорошо»где-нибудь разузнать наверно,как оно глубоко, высоко, широко —чтобы не поступать неверно.Впрочем, что апеллировать к небесам?Знаешь сам. Знаешь сам. Знаешь сам. Знаешь сам.
«Умирают мой старики…»
Умирают мои старики —Мои боги, мои педагоги,Пролагатели торной дороги,Где шаги мои были легки.Вы, прикрывшие грудью наш возрастОт ошибок, угроз и прикрас,Неужели дешевая хворостьОдолела, осилила вас?Умирают мои старики,Завещают мне жить очень долго,Но не дольше, чем нужно по долгу,По закону строфы и строки.Угасают большие огниИ гореть за себя поручают.Орденов не дождались они —Сразу памятники получают.
Рубикон
Нас было десять поэтов,не уважавших друг друга,но жавших друг другу руки.Мы были в командировкев Италии. Нас таскалипо Умбрии и Тосканена митинги и приемы.В унылой спешке банкетовмы жили — десять поэтов.А я был всех моложеи долго жил за границей,и знал, где что хранится,в котором городе — площадь,и башня в которой Пизе,а также в которой мызеотсиживался Гарибальди,и где какая картина,и то, что Нерон — скотина.Старинная тарахтелка —автобус, возивший группу,но гиды веско и грубои безапелляционнокричали термины славы.Так было до Рубикона.А Рубикон — речонкас довольно шатким мосточком.— Ну что ж, перейдем пешочком,как некогда Юлий Цезарь, —сказал я своим коллегам,от спеси и пота — пегим.Оставили машину,шестипудовое брюхоПрокофьев вытряхнул глухо,и любопытный Мартынов,пошире глаза раздвинув,присматривался к Рубикону,и грустный, сонный Твардовскийунылую думу думал,что вот Рубикон — таковский,а все-таки много лучшеМосква-река или Припятьи очень хочется выпить,и жадное любопытстволучилось из глаз Смирнова,что вот они снова, сноваведут разговор о власти,что цезарей и сенатытеперь вспоминать не надо.А Рубикон струился,как в первом до РХ веке,журча, как соловейка.И вот, вспоминая каждыйпро личные рубиконы,про преступленья закона,ритмические нарушения,внезапные находкии правды обнаруженье,мы перешли речонку,что бормотала кроткои в то же время звонко.Да, мы перешли речонку.