Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

«Пред тем, как сесть на самолеты…»

Пред тем, как сесть на самолеты, они сжигали корабли и даже пыль родной земли с подошв поспешно отрясали. Но пыль родной земли в пыли чужой земли они нашли, не слишком далеко ушли с тех пор, как в самолет влезали. И вместо пахотных полей — магнитные поля отечества, и полевым сменен цветком военно-полевой устав. Грохочет поездной состав и компасная стрелка мечется. Кто севером родным влеком, тому он югов всех милей.

Перспектива

Отчего же ропщется обществу? Ведь не ропщется же веществу, хоть оно и томится и топчется точно так же, по существу. Золотая мечта тирана — править атомами, не людьми. Но пока не время и рано, не выходит,

черт возьми! И приходится с человечеством разговаривать по-человечески, обещать, ссылать, возвращать из каких-то длительных ссылок вместо логики, вместо посылок, шестеренок, чтоб их вращать. Но, вообще говоря, дело движется к управлению твердой рукой. Словно буквы фиту да ижицу упразднят наш род людской, словно лишнюю букву «ять». Словно твердый знак в конце слова. Это можно умом объять: просто свеют, словно полову.

«Изучение иностранного…»

Изучение иностранного языка повторяется заново в поколении каждом, любом Недостигнутое в деде не успели достичь и дети. Перелистываю альбом, где четыре уже поколения и спряжения и склонения изучали спустя рукава. О веселые лица детские, изучавшие тексты немецкие, но — слегка. И едва-едва. О, мистическое невезение! Лингвистическое угрызение совести не давало плодов. Только мы уходили из школы, грамматические глаголы заглушал глагол городов. Говорят, что в последние годы языку вышли важные льготы. Впрочем, если придется орать, знаменитому «хандыхоху» можно вмиг обучить неплохо нашу разноплеменную рать.

Ода автобусу

Заработал своими боками, как билет проездной оплатил. Это образа набуханье — этот грузно звучащий мотив. О автобус, связующий загород с городом, с пригородом, верней. Сотню раз я им пользуюсь за год, езжу сотню, не менее, дней. Крепнет стоицизм у стоящих, у влезающих — волюнтаризм. Ты не то мешок, не то ящик. Не предвидел тебя футуризм. Не предвидел зажатых и сдавленных, сжатых в многочленный комок, штабелем бесконечным поставленных пассажиров. Предвидеть не смог. Не предвидел морали и этики, выжатых из томящихся тел в том автобусе, в век кибернетики. Не предвидел. Не захотел. О автобус! К свершеньям готовясь, совершенствуя в подвигах нрав, проходите, юнцы, сквозь автобус. Вы поймете, насколько я прав. Душегубка его, костоломка, запорожская шумная сечь вас научит усердно и ловко жизнь навылет, насквозь пересечь.

Грязная чайка

Гонимая передвиженья зудом, летящая здесь же, недалеко, чайка, испачканная мазутом, продемонстрировала брюшко. Все смешалось: отходы транспорта, что сияют, блестят на волне, и белая птица, та, что распята на летящей голубизне. Эта белая птица господняя, пролетевшая легким сном, человеком и преисподнею мечена: черным мазутным пятном. Ничего от нас не чающая, но за наши грехи отвечающая, вот она, вот она, вот она, нашим пятнышком зачернена.

Памятник старины

Все печки села Никандрова — из храмовых кирпичей, из выветренных временами развалин местного храма. Нет ничего надежнее сакральных этих печей: весь никандровский хворост без дыма сгорит до грамма. Давным-давно религия не опиум для народа, а просто душегрейка для некоторых старух. Церковь недоразваленная, могучая, как природа, успешно сопротивляется потугам кощунственных рук. Богатырские стены богатырские тени отбрасывают вечерами в зеленую зону растений. Нету в этой местности и даже во всей окрестности лучше холма, чем тот, где белый обрубок встает. Кирпичи окровавленные устремив к небесам, встает недоразваленный, на печки недоразобранный. А что он означает, не понимает он сам, а также его охраняющие местные власти и органы. А кирпичи согревают — в составе печей — тела, как прежде — в составе храма — душу они согревали. Они

по первому случаю немного погоревали, но ныне уже не думают, что их эпоха — прошла.

Мадонна и Богородица

Много лет, как вырвалась Мадонна на оперативный на простор. Это дело такта или тона. Этот случай, в сущности, простой. А у Богородицы поуже горизонты и дела похуже. Счеты с Богородицей другие, и ее куда трудней внести в реестр эстетической ли ностальгии или живописи здешних мест. Тиражированная богомазом, богомазом, а не «Огоньком», до сих пор она волнует разум, в горле образовывая ком. И покуда ветхая старуха, древняя без края и конца, имя Сына и Святаго Духа, имя Бога самого Отца рядом с именем предлинным ставит Богородицы, покуда бьет ей поклоны, воли не дает наша агитация и ставит Богородице преград ряды: потому что ждет от ней беды.

Что же просят ныне у бога?

Нужно очень немного лени, чтобы встать в полшестого утра. Склеротические колени смазать маслом, что ли, пора? Со здоровьем давно уже плохо, ломят кости и ноет бок. Что же просят ныне у Бога? Что он может, нынешний Бог? Никакую кашу заваривать не согласен он все равно. От привычки вслух разговаривать отучили людей давно. Думают. О чем — непонятно. В полутьме презирают свет: света желтого крупные пятна. Ждут, неясно какой, ответ. В церкви думается волнительно под экстаз и ажиотаж: у молящихся и правителей цель, примерно, одна и та ж. Цель одна, а средства другие. И молящихся — знаю сам — мучит ангельская ностальгия, ностальгия по небесам. Как там пушки ни выдвигают, кто там кнопки ракет ни жмет, а война — она всех пугает, и никто войны не ждет. Мира жаждет, мира молит темный сонм стариков и старух, ждет, что духа войны приневолит, обуздает мира дух. В дипломатии вновь напряженно, снова трения двух систем. Мира молят солдатские жены: две девчонки пришли сюда с тем. Почитали газету — и в церковь слушать тихие голоса, хоть сюда доехать из центра на автобусе — полчаса. Хоть сюда — и стыдно, и страшно, и неясно, есть ли Бог, но приехали утром рано, стали вежливо в уголок.

«В графе „преступленье“ — епископ…»

В графе «преступленье» — епископ. В графе «преступление» — поп. И вся — многотысячным списком — профессия в лагерь идет. За муки, за эти стигматы, религия, снова живи. И снова святые все святы. Все Спасы — опять — на крови.

Не так уж плохо

Распадаются тесные связи, упраздняются совесть и честь и пытаются грязи в князи и в светлейшие князи пролезть. Это время — распада. Эпоха — разложения. Этот век начал плохо и кончит плохо. Позабудет, где низ, где верх. Тем не менее, в сутках по-прежнему ровно двадцать четыре часа и над старой землею по-прежнему те же самые небеса. И по-прежнему солнце восходит и посеянное зерно точно так же усердно всходит, как всходило давным-давно. И особенно наглые речи, прославляющие круговерть, резко, так же, как прежде, и резче обрывает внезапная смерть. Превосходно прошло проверку все на свете: слова и дела, и понятья низа и верха, и понятья добра и зла.

«Не принимает автомат…»

Не принимает автомат ни юбилейных, ни дефектных, ни выпуклых, ни вогнутых монет. Не принимает автомат, не выдает своих конфеток, своих конвертов и газет. На то он автомат стальной, на то он автомат железный, и уличный, и площадной, и справедливый, и любезный. Его-то не уговорить испить из нашей чаши и нашей каши с ним, с автоматом, — не сварить. А нам без юбилеев как? Нам без дефектов невозможно! И сдержанно и осторожно суем сомнительный медяк, и сдержанно и осторожно берем сомнительный медяк. Сомнительное? Что ж? Не так, не так сомнительное ложно.