И при виде василькаи под взглядом василискаговорил, что жизнь легка,радовался, веселился,улыбался и пылал.Всё — с улыбочкой живою.Потерять лицо желалтолько вместе с головою.И, пойдя ему навстречу,в середине бодрой речи,как жужжанье комара,прервалась его пора,время, что своим считал…Пять секунд он гаснул, глохнул,воздух пальцами хватал —рухнул. Даже и не охнул.
«Рядовым в ряду…»
Рядовым в ряду,строевым в строюобщую бедулично, как свою,общий груз задачна себе таскал,а
своих удачличных — не искал.Человек в толпе,человек толпы —если он в теплеи ему теплывсе четыре углаего площади, —жизнь его прошлакак на площади.На виду у всехего век прошел.Когда выпал снег,и его замел.И его замелэтот самый снег,тот, что шел и шел,шел и шел навек.
«Прожил жизнь, чтобы выяснить, что все кончается…»
Прожил жизнь, чтобы выяснить, что все кончаетсяу счастливых, а также у тех, кто отчается.И отчаянье, и ужасный конец —все имеет конец.Но пока выяснял, он рассветы встречали закатыи опыт свой малый удвоил.И усвоил себе все начала начал,прежде чем окончанье конца он усвоил.Небеса над ним плыли огромные, синие.Солнце днем его жгло, ночью мгла его жгла.И он понял, что жизнь — бесконечная линия,и он понял, что смерть, словно точка, мала.
«Тщательно, как разбитая армия…»
Тщательно, как разбитая армиявойну забывает, ее забыл,ее преступления, свои наказанияв ящик сложил, гвоздями забил.Как быстро оклеивается разбитое,хоть вдребезги было разнесено!Как твердо помнится забытое:перед глазами торчит оно.Перед глазами,перед глазамис его упреками,с ее слезами,с его поздней мудростью наживной,с ее оборкою кружевной.
«Что думает его супруга дорогая…»
Что думает его супруга дорогая,с такою яростью оберегаясвою семью, свою беду,свой собственный микрорайон в аду?За что цепляется?Царапает за что,когда, закутавшись в холодное пальто,священным вдохновением объята,названивает из автомата?Тот угол, жизнь в который загнала,зачем она, от бешенства бела,с аргументацией такой победнойтак защищает,темный угол, бедный?Не лучше ли без спору сдать позиции,от интуиции его, амбицииотделавшись и отказавшись вдруг?Не лучше ли сбыть с рук?Но не учитывая, как звоноксоперницесторицей ей воздастся,она бежит звонить, сбиваясь с ноги думая:«А может быть, удастся?»
«Молодая была, красивая…»
Молодая была, красивая,озаряла любую мглу.Очень много за спасибоотдавала. За похвалу.Отдавала за восхищение.Отдавала за комплименти за то, что всего священнее:за мгновение, за момент,за желание нескрываемое,засыпающее, как снег,и за сердце, разрываемоекриком:— Ты мне лучше всех!Были дни ее долгие, долгие,ночи тоже долгие, долгие,и казалось, что юность течетникогда нескончаемой Волгой,год-другой считала — не в счет.Что там год? Пятьдесят две недели,воскресенья пятьдесят два.И при счастье, словно при деле,оглянуться — успеешь едва.Что там год? Ноги так же ходят.Точно так же глаза глядят.И она под ногами находитза удачей удачу подряд.Жизнь не прожита даже до трети.Половина — ах, как далека!Что там год, и другой, и третий —проплывают, как облака.Обломлю конец в этой сказке.В этой пьесе развязку — свинчу.Пусть живет без конца и развязки,потому что я так хочу.
Зеркальце
— Ах,
глаза бы мои не смотрели! —Эти судорожные трелииспускаются только теперь.Счет закрылся. Захлопнулась дверь.И на два огня стало меньше,два пожара утратил взгляд.Все кончается. Даже у женщин.У красавиц — скорей, говорят.Из новехонькой сумки лаковойи, на взгляд, почти одинаковойстарой сумки сердечной онавынимает зеркальце. Круглое.И глядится в грустное, смуглое,отраженное там до дна.Помещавшееся в ладони,это зеркальце мчало еепобыстрей, чем буланые кони,в ежедневное бытие.Взор метнетили прядь поправит,прядь поправити бросит взгляд,и какая-то музыка славитвсю ее!Всю ее подряд!Что бы с нею там ни случилось —погляди и потом не робей!Только зеркальцем и лечиласьото всех забот и скорбей.О ключи или о помадузвякнет зеркальце на бегу,и текучего счастья громадавдруг зальет, разведет беду.Столько лет ее не выдавалаплощадь маленького овала.Нынче выдала.Резкий альт!Бьется зеркальце об асфальт.И, преображенная гневомот сознания рубежа,высока она вновь под небом,на земле опять хороша.
Петровна
Как тоскливо в отдельной квартиреСерафиме Петровне, в чьем мирекоммунальная кухня была клубом, как ей теперь одиноко!Как ей, в сущности, нужно немного,чтобы старость успешнее шла!Ей нужна коммунальная печь,вдоль которой был спор так нередок.Ей нужна машинальная речьвсех подружек ее,всех соседок.(Раньше думала: всех врагинь —и мечтала разъехаться скоро.А теперь — и рассыпься, и сгинь,тишина!И да здравствуют ссоры!)И старуха влагает перстыв раны телефонного диска,и соседке кричит: — Это ты?Хорошо мне слышно и близко!..И старуха старухе звонити любовно ругает: — Холера! —И старуха старуху винит,что разъехаться ей так горело.
Кафе-стекляшка
В кафе-стекляшке малого разряда,похожем более всего на банкуиз-под шпината или маринада,журчали в полдень девушки из банка.Минут по сорок за сорок копеек,а может быть, за пятьдесят копеек,алело перед ними, как репейник,то солнце, что признал еще Коперник.К тем девушкам из банка и сберкассы,как тяжелоподъемные баркасы,из техникума парни прибывалии добродушно их с пути сбивали.Светило солнце радостно и мило,весь свет был этим блеском переполнен,был полдень дня, а также полдень мираи века девичьего тоже полдень.Во время перерыва снова, сновазакладывались здесь любви основыи укрепляли также дружбу, дружбу,чтоб после бодро побежать на службу.И сквозь стекло все было так наглядно,так было ясно, так понятно было.Сама судьба, решившая: — Нагряну! —взглянула и надолго отложила.
«Поём. А в песне есть…»
Поём. А в песне естьв смешении с правдой голойи музыка, и текст,и, что важнее, голос.А в песне есть тоска,а в песне есть синкопыи пехтуры река,залившая окопы.И прополаскиваягортани ураганом,вплывает нота ласковая,несомая органом.И переворачиваясердца до основанья,вплывает кота вкрадчивая,ропща и изнывая.То нежась, то ленясь,пропитываясь снами,то с нами, то для насона плывет над нами.