Я – из контрразведки
Шрифт:
– Ерунда, – грубо сказал Крупенский. – Слишком примитивно для провокации, да и кто вы такие, чтобы тратить время на вашу проверку? Фронтом вы командовать не будете, армией тоже. Сядете в штаб максимум полка. Или я не прав?
– Та-ак, – сказал Заболоцкий. – Но мы оба дали советской власти слово, слово чести.
– Вы дали присягу государю императору, – хмуро заметил Крупенский.
– А его больше нет, – развел руками Заболоцкий.
– Это обстоятельство еще более обязывает вас, – улыбнулся Крупенский. – В славе и почестях нетрудно стать другом… Ты им останься в беде…
– Кроме данного нами слова, – вмешался Васильев, –
– Вы тоже так думаете? – помедлив, спросил Крупенский у Заболоцкого.
Тот молча кивнул.
– Вот что, господа, – сказал Васильев. – На ближайшей станции вы сойдете, мы не станем вам препятствовать. Если вы на самом деле пробираетесь к Врангелю, мы не желаем вам успеха, но и губить вас не станем. Пусть наш спор решит жизнь.
– Жизнь, – тихо повторил Крупенский. – В 97-м я видел на академической выставке картину Юлия Юльевича Клевера. Принято думать, что это пошлый художник, а это не так. Там был изображен пруд, раннее утро… Над лесом – тяжелые облака, мокрая трава под деревьями. А у горизонта – светлое небо и голубая прозрачная вода. Я бы хотел пройти по этой траве. – Крупенский смотрел прямо перед собой. – Босиком, – добавил он. – Пройти и умереть… Давайте спать.
Крупенский защелкнул замок на дверях купе, встал спиной к зеркалу: слева сидели оба краскома и смотрели на него с тревогой и недоумением, справа вытянулся на полке Раабен. Крупенский выдернул из бокового кармана пистолет – подарок резидента в Гельсингфорсе. Краскомы переглянулись.
– А зачем? – спросил Васильев. – Сбегутся люди, вас неизбежно схватят. Глупо.
– Ваше последнее слово? – Крупенский щелкнул предохранителем.
Краскомы молчали. Крупенский дважды нажал собачку, оба рухнули, не вскрикнув. Выстрелы прозвучали совсем негромко.
– Ну и ну, – только и сказал Раабен. – Как пробка от шампанского…
Трупы уложили на полки, отвернули к перегородке, накрыли одеялами. Все делали молча. Поезд замедлил ход.
– Бологое, – послышался из коридора голос проводника. – Поезд стоит десять минут.
– Уходим. – Раабен взялся за ручку двери.
– Нам надо в Москву, – холодно отозвался Крупенский. – Вы что же, намерены идти пешком?
– А вы намерены ехать с покойниками? – в ужасе посмотрел на него Раабен.
Крупенский сунул пистолет в карман:
– Мы едем в Москву, и поверьте мне на слово: пока их обнаружат, пока всё выяснят, мы уже в Харькове будем. Давайте выпьем за упокой их душ. – Он разлил водку по стаканам.
– Н-нет, – покачал головой Раабен, – нет, вы уж без меня, я, знаете ли, не палач, увольте. Свои все же…
Крупенский поставил стакан, схватил Раабена за лацканы пиджака, притянул к себе:
– А ты как думал, ублюдок? Думал, Гражданская война – это рыцарский турнир, игра в благородство? А они бы тебя пощадили? Эти «свои»? Вот что, милый: или ты поймешь, что мы идем по трупам, или трупом станешь ты сам. Пошел вон! – он отшвырнул его и отряхнул руки.
– Но… но ведь они офицеры, – жалко улыбаясь, лепетал Раабен, не сводя глаз с покойников. – Они такие же, как мы. Нельзя же так, за здорово живешь…
– Можно, – дружелюбно улыбнулся Крупенский. – Все можно, дорогой мой ротмистр. Очень прошу: верьте мне, и мы с вами еще погарцуем в белых лосинах по Марсову полю. Пейте… –
Он больше не верил Раабену, не верил самому себе. Во всяком случае, тем словам, которые только что произнес про Марсово поле и парад.
Что ж… Наверное, убийство краскомов было глупостью. Наверное, так поступать не следовало. Наверное, и даже наверняка. И тем не менее он не только не жалел о случившемся, не только не волновался, оказавшись, мягко говоря, в «провальной» ситуации, а, скорее, наоборот: успокоился, расслабился и даже задремал. И уже совсем засыпая, подумал: «Я вышел на суд божий, я бросил перчатку… Схватят и расстреляют? Ну и слава богу. Ему решать».
…В Москву приехали в шесть утра. Крупенский выглянул в окно. Встречающих на перроне не было, и это значительно упрощало дело. Купе заперли. Раабен рукояткой нагана заклинил замок, благо проводник торчал у выхода и ничего услышать не мог. А пассажиры уже разошлись.
Вышли на привокзальную площадь. В былые годы здесь кипел людской водоворот, вызванивала конка, ни на секунду не умолкали крики носильщиков и мелких торговцев. Теперь же царила мертвая тишина, не нарушаемая даже трамваями. Или это только показалось Крупенскому?
– Нам нужно обрести пристанище, – он с трудом отвлекся от своих мыслей. – У меня была здесь… – он не договорил, не знал, как ее назвать: знакомая, любовница, агент. Пять лет назад, в разгар войны, он приехал в Москву для разработки адреса – по делу транспортировки оружия из Швейцарии. По агентурным данным, было известно, что перевалочной базой на пути в Петербург служила квартира какого-то музейного смотрителя. Ящики с оружием, оформленные под обыкновенные чемоданы, как доносил «сотрудник», оставляли на одну, редко на две ночи в этой квартире. Агент не знал ни имени, ни фамилии смотрителя, ни его адреса. Крупенский обошел все московские музеи и в конце концов установил функционера большевиков. Им оказался смешной старичок, заведующий залом восточного оружия в Историческом музее. Крупенского навела на него Матильда Улыбченкова, библиотекарь музея. Когда Крупенский назвал приметы чемоданов, Матильда заявила, что видела точно такие же в подсобке зала восточного оружия. За стариком установили круглосуточное наблюдение. По заданию Крупенского Матильда начала бывать у него, поила его чаем, приносила свежие калачи и однажды сообщила Крупенскому: «Чемоданы – в кладовке». Старика арестовали, судили военно-полевым судом и повесили. Какая у него была фамилия? Лень вспоминать… Сколько их было, этих фамилий… Сотни… А вот Матильда, ярко-рыжая, с маленьким носом-пуговкой и жирно накрашенными губами, внешне очень пошлая, очень зовущая, она оправдала все его самые смелые ожидания. Три дня и три ночи прошли в сплошном угаре, словно час единый. А что же теперь, спустя пять лет?
– Поехали к Матильде, – предложил Крупенский. – У нее есть подруги, так что внакладе не останешься. – Он умышленно перешел с Раабеном на «ты», хотел представить его Матильде как давнего задушевного друга.
– Так мы сюда работать приехали или… борделировать? – хмуро спросил Раабен. – Что-то я не пойму вас, товарищ Русаков.
– Тебя, милый Женя, тебя, – уточнил Крупенский. – Конечно, работать. Что касается Матильды… Знаешь, в апостольском послании к коринфянам сказано: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знания упразднятся».