Я из огненной деревни…
Шрифт:
— Чего ты, девочка, плачешь?
— К маме хочу.
— А где твоя мама? Иди к маме.
Она прибежала, я ее за руку, и командуют нам:
— Вперед!
Погнали нас. А этот вот, старый был, наш сосед, дак он не может идти, дак они его палкой, палкой! Потом одна старуха была. И ту — палкой. И девка, може, девятнадцати-двадцати годов, дак она под ельником лежала, спряталась. Дня два там лежала. А тогда весна холодная была, в мае, что ли. Это уже последний год был. Дак они к той девке и поспихивали всех, а мы их уже не видели. Ну, а нам
— Вперед!
А всех, кого повытаскивали из рядов, — назад, в село. В дом их погнали, и в сенцы. И еще в два дома…
А когда вернулись из лесу те, что были в лесу, дак они уже горели. Дак они багры брали… Они их тут поворачивали — узнавали, каждый своего. Хоронили потом. Вот тут памятник стоит. Много, много — може, дома четыре заполнили!..
А нас гнали на Погорелое сначала, семей десять с детьми. Потом прошу девок:
— Девки, утеките которая. Партизаны ж не все пропадут, хоть скажете, кто живой, а кто…
Боялись, никто не утек. Девчат несколько там шло с нами. И никто тогда, никто не утек. Тогда нас в Буду загнали и закрыли в сарай. А мужчин отделили и в истопке заперли. Дак мужчин там много было, а помещение малое, дышать было нечем, дак они потолок подняли. Ну, а нас загнали в сарай, все ночевали. Ну, а назавтра выгнали и снова построили, и снова так же выбирали. Еще наших семь женщин с детьми выбрали.
Вопрос: — Что-нибудь спрашивали или просто так: посмотрит и выбирает?
— Так вот посмотрит и за руку вытащит или за воротник вытащит — а остальных уже погонят в Лапичи. Дак многие сами просят. Тут у нас одна женщина была, уже старая, дак она говорит:
— Паночек, я уже старая, не дойду в Лапичи.
Сама в огонь… А какую насильно вытащит — черт их знает! Я не знаю, как они узнавали…»
Куда, в какую шеренгу проситься, люди не знают. И многие — сами в ту, которую как раз осудили на смерть, на сожжение. А палачам вон как весело играть «в кошки-мышки»: ну, ну, бабка, гори, если сама напросилась!
«Дак тех в истопку загнали, а нас повели в Лапичи. Их сначала в истопку загнали. После, говорили, погнали в Полядки и там сожгли. Семь женщин с детьми. А одна девочка большая была и с ней четверо младших, дак она тоже сама просится, говорит:
— Паночек, я не донесу.
— Одно с ней было маленькое.
— Ну, дак становись тут!..
И ее, ту девочку с детьми, тоже загнали и спалили… Не знала и попросилась…»
Это они любили — повеселиться, «трудясь». В Збышине Кировского района убили всех, кого нашли, а в живых оставили двух стареньких женщин по семидесяти лет, а одна еще и слепая была: «Нехай живут — Советскому Союзу на расплод будет!..» Это их так опьяняло — власть над жизнью и смертью людей, целых семей, целых деревень. Шурупчики огромной бесчеловечной машины, механические исполнители воли «высших», тут они тешили свою душу властью над другими —
Другой район, другая деревня, другой рассказ…
«…Сидели мы в той хате, може, два часа, а може, и больше. В крайней хате. А потом уже двое идут. Один переводчик, а другой такой высокий немец. Нахрамывал на правую ногу. Палка у него была. Держит палку эту резиновую… Ну, знаете… Как открыли хату — стали в дверях и смотрят. Поглядели, поглядели, семьи полицейских сразу вычитали и вывели. Ихнее родство. А нам уже всем, значит, положено погибать… Ну, там у нас был по неделе староста. Один человек был старостой, другой был старостой, третий… И тут он подошел и стал просить:
— Отпустите меня с семьей…
Он как будто бы им служил. Може, они его и отпустили б, но тут жена подходит и говорит:
— Паночки, отпустите, нас партизаны сегодня обидели — кабанчика забрали…
Немец говорит:
— Дак что — ты партизанам кабана отдала! Палкой ударил по голове, в первую очередь забрали и повели их… Повели, а куда повели, никто ж не знает. Подходит другой человек:
— Отпустите меня. Комендант — мой сродственник. В Старобине.
Долго он им что-то говорил, а им терпения нема, им уже охота бить, а он все говорит. Опять они палкой по голове, и этого забрали, и семью, и тоже повели…
А моя девочка стоит, старшая… У меня четверо было детей, а беременна я была уже пятым. Подбегает она:
— Папочка, всех людей ведут, все просят, а ты не просишь… Хоть бы ты, папка, попросил! Эта ж вот хата будет гореть — будут наши глазки выскакивать… А ты, папочка, никого не просишь…
А батька говорит:
— Дочка, активу своему вон как дали, а нам уже и бог велел погибать.
— Ну, папочка, ну, попроси!.. И к этому переводчику…
Она еще и в школу не ходила, маленькая была. А этот переводчик поглядит, поглядит на людей… А моя все просит:
— Папочка, попроси!..
Правда, муж подошел да и говорит:
— Господин переводчик, я хочу о чем-то вас спросить.
Милые мои, я ж говорю — или это судьба такая, или что.
— Я, — говорит мой, — человек нездешний, приезжий, специалист по найму, кузнец. А если жить буду, то пользу хоть какую дам, какой вам интерес, что вы меня убьете…
Он что-то погергечет тому немцу, а тот зиркнул глазами и говорит:
— А много у тебя киндеров? Мой говорит:
— Вот стоят.
Ну, говорит:
— Кузнец, все равно ты ж один день только поживешь.
А мой говорит:
— Старая пословица: кто тонет, тот и за бритву ухватится Хорошо и пять секунд пожить.
То, мои милые, бил людей, визжал, а то, видите, как утих…
— Ну, говорит, бери свою жену, детей и иди!
То ли судьба такая, то ли кто счастливый из детей?.. Когда мы шли из хаты, дак он говорит:
— У них много киндеров — в коровник. Много детей — жалко выпустить…»