Я люблю тебя, Калькутта!
Шрифт:
В октябре 1974 года Джайпракаш Нараян объявил о новой стадии осуществления своей программы: если правительство не уйдет, на местах будут самовольно создаваться «народные» органы самоуправления, суды, полиция и т. д. Конгресс понимал, что он не шутит, но долго медлил и лишь когда движение стало перехлестывать рамки Бихара, когда прошли огромные митинги в Дели, Калькутте, когда Джи-Пи объявил, что цель его уже не Бихар, а свержение диктатуры ИНК во всей стране и приход к власти альтернативных сил, а затем — реформа выборной системы, борьба с коррупцией и т. д., конгрессисты начали беспокоиться. Наконец, стало ясно, что вокруг Джи-Пи объединяются все антиконгрессистские силы.
4 ноября 1974 года был назначен марш на Патну. Правительство нагнало в город полицейских, отменило
Остается добавить, что к нашей стране Джи-Пи относится вполне лояльно, точнее, попросту к ней равнодушен. Сейчас ему нужно одно: елико возможно, сильнее опорочить своего противника — Индиру Ганди, а для этого годятся любые средства. Кодекс политической борьбы в Индии допускает и такие приемы, как история с визитом советских ученых. Жаль, что разменной монетой в этой борьбе становится антисоветизм. Кстати, в апреле Джайпракаш Нараян пожалует к нам, в Калькутту…
Выйдя из университета, мы оказались «на распутье»: кто-то поехал домой, кто-то на работу. Машина должна была прийти лишь через три часа. А я с нашими ребятами пошел гулять по улицам. Вместе с индийцами я чувствовал себя, конечно, гораздо свободнее, чем в одиночку, и старался увидеть как можно больше. Мы побывали в книжном агентстве «Маниша Грантхалайя», торгующем советскими книгами, на радениях кришнаитов (не «Харе Кришна», а настоящих, индийских, где изможденные люди корчились в трансе на голой земле). Были в молельном доме баптистов. На узких улочках кипела густая толпа. Возле университетского забора лежала на асфальте девочка без сознания, в жару, около нее стояла банка с медяками, над нею цветными мелками был изображен Шива с трезубцем. Рядом студенты спокойно рылись в грудах книжной трухи. Полз куда-то безногий калека. Два замурзанных мальчишки, лет по шести-семи, сидели на краю вонючей канавы и по очереди деловито затягивались подобранным где-то «чинариком». Возле уличной колонки сидел голый человек — мылся.
Оказалось, что один из наших сотрудников-индийцев живет неподалеку. Он предложил зайти, и я не отказался: давно хотел увидеть, как живут простые люди — не из вилл и не из трущоб. Мы зашли в обшарпанный, увешанный сохнущим тряпьем двор старого, со следами былой роскоши (лепнина на фасаде, безголовый ангел на фронтоне) дома, поднялись по пропахшей кошками лестнице в крохотную, из двух каморок, квартирку. Топчан, пара табуреток, фанерная этажерка — вся обстановка. На голой стене — вырезки из киножурналов. Хозяин смущенно извинялся за неприглядность своего жилья и не знал, что все это до слез, до судорог в горле знакомо моему поколению. Я вспоминал эвакуацию в Перми, угол за занавеской, послеблокадный Ленинград, его дворы-колодцы с развешанным тряпьем и — главное — этот вечный, неистребимый, незабываемый до смерти гнусный запах примусов и подгоревшего супа…
Строгий офис издательства с портретами Маркса и Ленина на деревянных панелях и корчащиеся на земле фанатики, равнодушная толпа и больной ребенок, маоистские лозунги на стенах и Шива, запахи примусов и кошек — букет, называемый Калькутта.
14 марта. История с сорванным семинаром попала в газеты, и мы с секретарем консульства Г. Л. Поспеловым стали знаменитыми на манер чеховского чиновника, попавшего под лошадь: нас расспрашивают, цокают языками, чуть ли не поздравляют, хотя в газетах наши фамилии здорово искажены, я назван: П. Трочески.
Вечером зашел в магазин пластинок на Чоуринги. Я давно разыскиваю одну песню, которую слышал когда-то по радио, у нас она называлась «Песня любви в зимнюю ночь». Объяснения ни к чему не привели, и любезный продавец вдруг предложил мне напеть мелодию. Страшно смущаясь, я что-то изобразил медвежьим голосом. И — о чудо! — он ее узнал и страшно обрадовался
15 марта. Сегодня сделали очередную попытку прорваться в Дом-музей Тагора, и безрезультатно: снова закрыт. Он каким-то образом входит в систему университета Рабиндра Бхарати, буйной студенческой вольницы. Мы несколько раз наведывались сюда, и все неурочно. Дважды он был закрыт из-за волнений, а сегодня — по случаю победы в бейсбол над командой Пакистана, о чем нам радостно поведала группа недорослей, резвившихся на полянке.
На обратном пути мы проезжали мимо ничем не примечательного дома, в котором после бесконечных перестроек и пожаров уже не просматривается XVIII век. Ничего не сохранилось и внутри. А ведь с ним связана замечательная страница в истории не только Калькутты, но и всей индийской культуры: здесь находился первый в Индии профессиональный театр европейского типа, основателем которого был наш соотечественник Герасим Степанович Лебедев.
Имя Афанасия Никитина, тверского купца XV века, «ходившего за три моря» в Индию, знают все. Имя Лебедева знают немногие, и очень жаль — это был удивительный человек, истинный сын века Просвещения и, по сути дела, первый русский индолог.
Несколько слов о Герасиме Лебедеве
Герасим Степанович Лебедев (1749–1817) родился в семье бедного священника, в Ярославле провел детство и юность; как писал он позже, «по насильственному утеснению моего родителя, едва мог я по рождении моем в 1749 году через пятнадцать лет научиться национальной тогдашнего времени грамоте и случайно музыкальному искусству».
Музыкант он был хороший — скрипач и виолончелист, да и музыку сочинял неплохую. В 1775 году он сумел войти в свиту русского посла, отправлявшегося в Неаполь, побывал в Вене, Париже, Лондоне, живя на средства, которые получал от концертов. «Воспламеняемая ревность к обозрению света», а также надежды на то, что «музыкальное искусство может доставить мне пропитание», привели его в 1785 году на борт английского корабля, отплывавшего в Мадрас. В Мадрасе он провел два года, зарабатывая на жизнь концертами и уроками игры на скрипке, и был довольно популярен в английских кругах. Он выучился говорить на малабарском народном наречии, но не смог исполнить свою мечту — изучить санскрит, дававший доступ к «брамгенским (брахманским) наукам». И в 1787 году он переезжает в Калькутту и шакомится с бенгальским брахманом Голокнатхом Дасом, которого учит европейской музыке, а сам берет у него уроки бенгали, хинди и санскрита. К сожалению, учитель его на всех языках говорил с неистребимым бенгальским акцентом, и Лебедев полностью перенял его даже в санскрите, что впоследствии отразилось в его книгах.
С помощью Голокнатха Даса Лебедев вошел в круг бенгальской интеллигенции, завоевал ее доверие и был допущен — один из немногих европейцев — к священным книгам брахманов, с помощью друзей читал их и изучал религиозные обычаи индуистов. А затем он совершил один из главных поступков своей жизни: организовал в Калькутте первый в Индии театр европейского типа на языке бенгали. Для этого он перевел на бенгали две английские комедии, но переработал их, перенеся действие из Европы в Калькутту и Лакхнау и сделав действующих лиц бенгальцами. Далее слово самому Герасиму Степановичу, писавшему на тяжеловесном, допушкинском языке: «По приведении всего в порядок позвал я моих друзей на пробу, которыя, увидя сего невидимое в Ынди, одели чистосердечно все приятностию и во граде Калкуте весть разнеслась распустилась во окрестных селениях и откличка в воздухе громко зашумела… 27 ноября… 1795 года в первый раз комедия, называемая «Притворство», была представлена в одном акте».