Я люблю
Шрифт:
Мой взгляд прикован к конвейерной дороге, к тяжелому стану, к раскаленному металлу, ныряющему то с одной стороны, то с другой в пасть рольгангов. Туша блюмса на моих глазах в самое короткое время превращается более чем в десятиметровый четырехгранный желто-багровый брус. Гильотинный нож разрезает его на ровные куски. И новые заготовки — пища для средних станов — уплывают в темную глубину цеха, на склад готовой продукции. И сейчас же на светлой стороне блюминга возникает неуклюжая молочно-розовая туша, излучающая зной
Где же люди, прокатчики, по чьей воле грохочут рольганги, вращаются валики на конвейерных дорогах? Я поднимаю глаза и вижу над черной массивной клетью блюминга, в застекленной операторской кабине, на капитанском мостике, смуглолицего черноволосого чернобрового парня. Один-единственный капитан управляет такой могучей громадиной.
Как он похож на моего старшего брата Кузьму! Такой же строгий, с приметной горбинкой нос. Такие же сочные тяжелые губы. Такой же сосредоточенный умный взгляд. А может, это он и есть? Воскрес, чтоб поработать по-человечески, стать хозяином жизни. Если б свершилось такое чудо!..
Парень встречается со мной взглядом, улыбается, отрывает руку от рычагов управления, приветливо машет мне. И по этой улыбке я узнаю знаменитого волейболиста, прыгуна, непревзойденного «гасилу» Мишку Лукьянова. Как же он хорош в работе — с трудом распознал.
Я улыбаюсь ему в ответ, поднимаю руку над головой и слышу позади себя голос Лены:
— С кем это ты раскланиваешься, Саня?
— Тоже не узнаешь? Посмотри!.. Это же мой «соперник».
Лена сдержанно кивает мужу своей подруги, и мы покидаем цех.
— Ну, теперь куда?
— Пойдем к мартеновцам.
Молодежную газету сталеплавильщиков мы находим в большой безлюдной комнате с длинным столом посредине, накрытом кумачовым полотнищем, с плакатами на стенах, с огромным, от пола до потолка, портретом Владимира Ильича в красном углу.
Лена достает блокнот, карандаш и, озабоченно сдвинув свои бровки, приступает к изучению стенгазеты «Сталь и шлак». Интересно и мне, редактору паровозного «Гудка», заглянуть в зеркало сталеваров. Читаю передовую, стихи, рассматриваю карикатуры. Мое внимание привлекает небольшая заметка, жирно обведенная красным карандашом. Я читаю ее про себя и громко смеюсь.
— Ты чего? — с удивлением спрашивает Лена.
— Слушай!.. «В прошлую субботу молодые сталеплавильщики гуляли на свадьбе второго подручного сталевара Андрея Воробьева и лаборантки экспресс-лаборатории Клавдии Мирошниченко. Друзья и товарищи, профком и комсомольская ячейка нанесли молодоженам кучу подарков — стол, стулья, диван, занавески, ковровую дорожку, посуду и даже… детскую коляску… Молодежь веселилась всю ночь, а утром, в воскресенье, отправились на Магнит-гору встречать праздничное солнце… С добрым почином вас, комсомольцы мартеновского цеха!»
Я умолкаю, отрываю глаза от стенгазеты и смотрю
— Выдумщик ты, Санька, и… шантажист.
— Не веришь? Слово в слово прочитал, ни одного не прибавил. На вот, прочти сама.
Снял со стены одубелую от засохшего клея газету и всунул в руки Лены. Шуршит бумагой, читает, а я усмехаюсь и жду, когда она поднимет на меня глаза, — интересно, что они скажут мне. Очень интересно!
Лена все читает и читает… Пять раз можно было уже прочитать, а она… Я тихонько, но настойчиво тяну из ее рук газету, водворяю на место и вздыхаю.
— Ну, теперь поверила?.. Молодцы! Без всякой волокиты обошлись. Не понимаю, чего волокитничать, если любишь!..
Лена молчит. Теребит обтрепавшийся край рабочего платья и не поднимает глаз.
— Лена, — говорю я тихо и твердо, — посмотри на меня!
Она резко вскидывает свою белокурую гордую голову и, не мигая, строго, смело смотрит на меня прозрачными васильковыми глазами. Вот такой гордой, недоступной, красивой, смелой я увидел ее в первый раз у красного товарного вагона с жестяной дощечкой: «Станция Магнитная».
Да, смелая. Но и я не трус. Беру руку Лены, говорю:
— Лена! Я не могу больше так.
Она не краснеет. Наоборот, белизна суровым полотном въедается в ее щеки, всегда такие яркие, цветущие. Строго, пытливо смотрит на меня, спрашивает:
— Ты в этом уверен, Саня?
— Да! Да!!! А ты разве?..
Глаза ее опускаются, и бледность еще шире и глубже разливается по лицу. Теперь даже кончик носа побелел, будто схвачен морозом.
— Я?.. — шепчет она посиневшими губами и умолкает.
— Ну скажи, Лена, скажи!..
Чувствую, как рука ее, лежащая в моей, холодеет, каменно твердеет. Что случилось? Куда ушло тепло? Почему стоит рядом и все же такая далекая. Чем я ее обидел? Чем оттолкнул?
— Лена!
Молчание.
В отчаянии спрашиваю:
— Ты не любишь меня?
— Люблю…
— Так в чем же дело? Лена, Леночка!..
Целую ее неживые щеки, чужие губы, каменный лоб, непривычно жесткие волосы. Она покорно стоит, опустив руки, не шелохнувшись. И эта ее безучастность окончательно пугает меня.
— Лена, почему ты такая? Скажи!
Хлопает дверь, и в красный уголок врывается, внося с собой гул и шум подъемных кранов и завалочных машин, паренек в куртке из чертовой кожи, с синими очками на лбу, с густо опаленными скулами. Увидев меня и Лену, наши чересчур серьезные глаза и наши расстроенные лица, он вспыхивает так, что сталеварский загар его тускнеет, бледнеет, становится незаметным.
— Извиняюсь, конешно, пардон… — развязно, дурашливо, как клоун в цирке, ухмыляется паренек и торопливо отступает. Пятками вышибает дверь, исчезает.