Я люблю
Шрифт:
— Борь, Борис!..
Он повернулся на бок, открыл глаза и пусто смотрит в мое лицо, долго не узнавая. Я протягиваю ему стакан с молоком. Он жадно глотает и просит еще.
Ставлю перед ним полную кастрюлю молока, гору масла и буханку хлеба.
Он поднимается, не сбрасывая одеяла, опираясь от слабости на стену, поглощает еду и веселеет. Я радуюсь возвращению к нему аппетита и рассказываю ему заводские новости.
Недавно я стал студентом вечернего института. На испытаниях мне посчастливилось.
Тогда я заново распланировал свой рабочий день. Восемь часов на паровозе, больше ни одной минуты. Я надеюсь на свою бригаду, как на себя: мы вместе болели за жизнь машины, добились ее полного выздоровления, подняли производственные показатели. Итак, восемь часов чистопроизводственных, два часа на сборы, душ, редактирование стенгазеты, два часа — обед, завтрак и ужин, четыре часа — занятия в институте. Остается целая треть суток.
С этой третью я начинаю хитрить так и этак. Я не хочу отрывать время у сна. Знаю, что тогда буду плохим машинистом-неврастеником, зевающим студентом и ленивым редактором. Шесть часов сна для здорового молодого человека вполне достаточно, даже полезно. Выгаданные два часа пойдут на подготовку к лекциям. Один день в неделю, выходной, целиком отдан Лене, лыжам…
Постой, Саня, постой… А не мало ли будет одного дня в неделю?
И вот каждый день по два часа я сижу за математикой, химией, физикой. Когда я начинаю путать коэффициенте многочленом и квадратные уравнения с подобными членами, я закрываю учебник, аккуратно складываю записи и направляюсь к Лене Богатыревой, которая недавно окончила полный курс фабзавуча.
Она водит меня по страницам сборника алгебраических задач и тихонько рассказывает:
— Чтобы сократить дробь, нужно разделить ее числитель и знаменатель на одно и то же число.
Слова отпечатываются в моей памяти четко и ясно, и я ухожу от Лены не с метелью цифр, правил и формул, а с первым стройным ходом рассуждений.
В моей комнате мы часто изучаем химию, делаем опыты по физике. Нам помогает Анатолий Степанов, слесарь механической мастерской, и пропагандист Кошкарев, третьекурсники.
Борис просит, чтобы я не гасил свет ночью. До самого рассвета он лежит на кровати с книгой. Но я часто замечаю, что он не читает, а широко открытыми глазами смотрит в потолок, часами не моргнув, не шевелясь. Спрошу тихонько:
— О чем ты, Боря?
— А так, ни о чем.
И снова уткнется в книгу. Вижу, что он действительно ни о чем не думал. Он тосковал, но не мыслями, не волей, а слабеющим телом.
Во сне он корчился в судороге от кашля, тощее тело его обливалось потом.
Вставал утром с пьяными глазами, синеопухшим лицом и спешил на паровоз.
Недавно он поднялся с постели и увидел на подушке алое пятно. Я притворился
Дрожащими руками взял Борька подушку, понес ее к окну, смотрел на алые сгустки и все же не верил. Подушка упала из бессильных рук к ногам.
Опустилась голова Бориса, обмякли обнаженные мускулы. Ему стало холодно. Задрожал. Глаза отсырели и напухли. Я не мог оставаться дольше наблюдающим. Хотелось зареветь от жгучей боли. Вскочил. Тискал его тощие, по-детски узкие плечи.
— Борька, Борь, сволочь ты, гад принципиальный! Сгоришь в пепел. Лечиться надо в аварийном порядке.
Он чуть выпрямился. Задумчиво посмотрел на меня. В глазах слезы и тоска. Поспешил улыбнуться, успокаивал:
— Чепуха, Сань, чепуха… Таких, как я, чахотка не берет.
На другой день я потребовал, чтобы комсомольский комитет немедленно предоставил отпуск Борису Куделе. Я добился ему путевки на курорт, но он категорически отказался ехать.
Пришел я как-то к нему на паровоз. Была смена машиниста Парамонова, но Борис возился с разобранной пресс-масленкой, промывал ее керосином, выскабливая грязь. Он клал на железо никелированный инструмент, как хрусталь, боялся сделать царапину. Увидя его, подумал:
«Вот горит на паровозе, дрожит за каждую его рану. Бережет ревнивее глаза, а самую усовершенствованную, самую дорогую машину — свое тело — оставляет без внимания. Он, Как вредитель, разрушает его незаменимые части, ведет к гибели. И считает себя совершенно правым. Дурак, дурак».
Разобрала злость. Отшвырнул я инструменты, взял за руку и приказал следовать за мной. Он уперся в двери и в первый раз поднял руку на меня.
Разругались мы. Я обещал над ним показательный суд устроить.
Пришел он домой утром. Всю обиду забыл. Повел меня в контору депо и показал стенгазету, плакаты, доску учета. Везде я увидел, что паровоз Бориса выполнял план перевозок на сто четыре процента. Он вызвал на соревнование пять машин своего участка.
Борис молча начертил на доске схему, в которой концы всех путаных линий сходились к центру, очерченному кружочком. В сердцевине стоял номер паровоза Бориса.
Отошел и ждал, пока я пойму значение линий в центре.
— Да, это так. Нельзя иначе. Сотри кружочек — линии попутаются.
Возвращаясь домой, он горячо убеждал меня:
— Сань, ты пойми, что нас много, каждый день растут все новые и сильные строители, но мы еще бедны. У нас горячее сердце, горячая энергия, а вот машин мало. Мы должны отдавать как можно больше, не жалея себя.
Раздражаюсь, кричу в истерике:
— Слепой ты, безмозглый! Машин мало!.. На Магнитострое машин мало? Да вся царская Россия не видела такого сборища техники.
И опять разругались.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ