Я люблю
Шрифт:
— Как вы сказали?
— Святым, говорю, тебя сделали. Свежей краской и лаком богомазным пахнешь... Раки любят, чтобы их варили живыми.
Нравился мне до этой минуты безбородый апостол, а теперь хочется шугануть его с паровоза. Красное, синее, белое, зеленое!..
— Ты что, батя, хлебнул? Прямо с утра начинаешь или похмеляешься?
Я допрашиваю его, а он — меня. На мои вопросы не отвечает, а я, рад стараться, все ему выкладываю.
— Слышал я, ты в студентах числишься?
—
— В библию заглядывал?
— Приходилось.
— Маркса изучаешь?
— Без Маркса теперь не проживешь.
— Читал, как он бога расчехвостил? Бог — чистая выдумка, отчаянная мечта людей, потерявших себя. Религия — вздох угнетенной твари. Разумный человек вращается вокруг себя самого и своего действительного солнца. Так или не так? Сходится с твоей институтской наукой?
Философ с мозолистыми лапами звучно, с удовольствием, будто съел что-то вкусное, чмокнул толстыми губами.
— Человек — это мир человека. Земной мир, а не райский или адовый.
Ну и ну! Кто ты, дядя? Откуда взялся? Где работаешь?
— Мало человеку раскритиковать небо, оторваться от бога. Надо еще раскритиковать землю, старые порядки, себя, свои дела. Такой марксизм проходил?
— Батя, не пора ли нам познакомиться?
— Знаю я тебя, Голота!
— А я вас не знаю. Кто вы?
— Я?.. Человек. Ты же сам сказал.
Вон оно как! Каких только людей не загоняет попутный ветер в Магнитку! Всякой твари по паре в нашем обетованном ковчеге.
Спрашиваю, что ему надо от меня.
— Пришел полюбоваться святым. Давно ладану не нюхал. И занозу хочу оставить на память.
Он высосал толстую козью ножку до бумажного корня, открыл топку, бросил недокурок.
— Бывай здоров. Пусть моя заноза прижигает твои мозги.
Ну и сморозил! Пока что одна смехота разбирает меня.
Доморощенный мудрец шагает по горячим путям. Звонко припечатывает каблуками землю: знайте, дескать, кто идет!
Васька Непоцелуев поднимается на паровоз, ухмыляется:
— Жив?.. Цел?..
— Смертельно ранен, только не пойму, куда.
Смех смехом, а мне в самом деле не по себе стало. Зачем приходил этот человек? Чего добивается?
Глава десятая
— Кто последний?
На мой шумный и бравый запрос откликнулся чистенький старичок в тугом картузе, с пружиной внутри, с лакированным козырьком.
— Я! Но не последний, а крайний, — вкусно выговаривая слова, поправил он меня. — Последний — это, знаете, кто...
— Знаю, дед! Зря ты тратишь свои скудные силы. Помолчи, будь ласка.
— И не тыкайте, пожалуйста. Мы с вами из одной лохани самогон не хлестали и не христосовались. А если ты не русский, то знай: в России всегда старость
— Была Россия, да сплыла. Проснитесь, дедушка! Уж весна на дворе... советская весна.
Старичок сбил картуз на затылок, чтобы он не мешал разглядывать меня.
— Так!.. Значит, вы думаете, что советская весна — это одно, а Россия другое?
— Хватит, деда! Мы с вами в очереди, а не на диспуте по историческим вопросам. Вы крайний? Я за вами. Вот и договорились! А теперь помолчим минуток сто, помечтаем о рыбных консервах.
— Ишь какой! Выше очереди и рыбных консервов мечта не подымается? Здорово живете!
— Да, живу! На зависть всему миру.
— А я вот вам не завидую.
— Понятно!
— Что вам понятно?
— На старую жизнь, небось, оглядываетесь, на трёхкопеечный калач? А может быть, и на хлебные небоскребы? Эх, дядя! В Америке двенадцать миллионов безработных голодают, а капиталисты швырнули в океан чуть ли не весь урожай пшеницы. Это как, лучше нашей очереди?
— При чем тут Америка и безработные?
Я махнул на своего супротивника рукой и замолчал.
Ничего смешного в нашей перепалке не было, но в очереди смеялись.
Противно толкаться среди крикливых баб, замурзанной детворы, до поры до времени заменяющей в очереди взрослых, противно глазеть на морщинистого, с аккуратно расчесанной бородой «расейского» старичка. А что делать? Пропадут мясные и рыбные талоны, если не отоварю их сегодня.
Русак и моим молчанием недоволен. Ворчит:
— Вот такие Иваны, не помнящие родства, между прочим, и довели хлебную Россию, кормилицу всей Европы, до карточек, очередей и голода!
— До революции мы довели Россию, — сказал я. — И до Советской власти и до Магнитки.
— Не одна Магнитка была бы, если бы не такие вот гвозди, как вы, молодой человек.
— И не такие вот очернители, как вы, старче! — говорю я с холодным бешенством. — Болтун вы, нытик! Ничего не делаете для Советской власти, а требуете караваи.
— Осечка! В небо пальцем попал... Все делаю, что в моих силах и даже сверх того. А вот вы, гвозди правоверные, бедовым языком капитал зарабатываете. Вам надо, чтобы слова были правильные, а там — хоть потоп.
Ну и бабахает старикан. Это я бездельник? Я болтун? Эх! Будь этот дядя помоложе, дал бы я ему прикурить от своего кулака, сказал бы что-нибудь... разэтакое. Старорежимный картуз ты, а не делатель. Ничего не понимает в нашей жизни этот брюзга. Временное это явление — карточки. Переборем! Но зато нет у нас всяких там карлов, францев, помещиков, казаков с нагайками и жандармов. Это навсегда, навеки.
Помалкиваю. Не проймешь заскорузлое старье никакими словами. Пусть себе пузыри пускает.