Я люблю

Авдеенко Александр Остапович

Опять он на моей дороге, Алешка Атаманычев, машинист Шестерки! Как попал сюда? Кто послал его, некомсомольца, некоммуниста, наводить порядок? Никто! Самовольничает.

Постояльцы еще не покинули барак, а краснолицая, в казенном халате уборщица сдирает с подушек серые, с остатками белизны наволочки, хватает застиранные, в ржавых пятнах простыни и швыряет их в кучу, от которой распространяется тяжелый дух заношенного белья.

Комендант барака, мужчина с военной выправкой, в суконной, со споротыми петлицами гимнастерке, вчерашний старшина военизированной охраны, строго и дотошно, с выражением смертельной обиды на лице пересчитывает

тумбочки, железные койки, занавески, матрасы и ворчит:

— Ишь, голопузые!.. Дома лысой шубенкой срам прикрывали, с кваса на хлеб перебивались, а здесь от казенных удобств нос воротите. Неблагодарные чушки! Шалавы!

Дезертиры не слушают коменданта. Их внимание приковано к Атаманычеву.

Что-то темное, нехорошее вползает мне в душу. Муторно стало. Ну и ну! Обиделся, что опередили меня? Или приревновал?

Алешка сделал то, что мне и в голову не могло прийти. Не с речей начал. Обошел барак, выстукал стены. Раздобыл лестницу, топор, выломал верхние доски. И нашел, что искал. Извлек на белый свет водочную посуду, вделанную в углы. Вот и все! Дураку стало ясно, почему барак выл и ревел, душу рвал в ветреные ночи. На пустых бутылках наяривал ветер.

Ребята с превеликим смущением разглядывали «нечистую силу». Мутное, с прозеленью стекло. Пыль и паутина. Неистлевшие, старой чеканки, времен царской монополии этикетки.

Хлопцы вытряхнули из стеклянной утробы записку и еще больше удивились. Послание с того света! Густые черные чернила. Буквы четкие, будто оттиснуты на типографском станке:

«ВМЕСТО КРАЕУГОЛЬНОГО КАМНЯ».

Читают, перечитывают, мусолят старую цыдулку, пытаются докопаться до ее смысла. Для неподкованных ребят она труднодоступный ребус, загадка первой величины, а я, кажется, докумекался, где собака зарыта.

Ненавижу сивуху. Сколько людей погубила она, сколько несчастий и уродств посеяла на земле! Моего деда Никанора до сумасшедшего дома довела, отцу и матери жизнь укоротила, сестру Варьку в пропасть втянула. Сам я водочной грязью не пачкаюсь и другим, если это в моей власти, не даю мараться. Верю в простую народную мудрость; водка к добру не приведет.

Хорошо, что в Магнитке действует запрет на все спиртное. Ну и разгулялись бы строители, если бы не сухой закон!

Порываюсь раскрыть ребятам лукавую тайну «краеугольного камня».

Пока я раздумывал, с какого конца приступить к разговору, Алешка опять безраздельно овладел вниманием ребят. Сел за артельный стол по-хозяйски, постучал ладонями, потребовал внимания. Как можно отказать победителю «нечистой силы»? Уважили. Притихли.

— До отхода поезда три часа, — сказал Алешка. — Успеем малость потолковать. На паровозе я работаю. Машинист. Алексей Атаманычев, а попросту— Побейбога. Прозвище заработал не я, а мой отец. Церкви он когда-то крыл, кресты и колокола ставил. Верхолаз! Рискованная, но денежная работа. Разбогател золоторукий мастер. Дом кирпичный отгрохал, в кубышку рыжики откладывал. В голодный год поссорился и с попами и с небом. Стал Побейбогом. Золото отдал в фонд голодающим и пошел пролетарить. Турксиб строил. Первую землянку в Магнитке рыл. Первый барак рубил. Теперь бригадир верхолазов: варит и клепает, железяку к железяке подгоняет. Домны ставит. Видели три сестрицы? Это его рук дело. Сегодня четвертую поднимает. И десятую грозится вымахать. — Алеша отхлебнул из кружки воды. — Вот и вся присказка. Теперь можно и орех раскусить.

Краснолицая

женщина перестала разбирать постели. Присела на койку, слушала Атаманычева. Комендант позволил разгуливать доброй улыбке на своем строгом, властном лице. Догадывался он, к какой цели пробивается укротитель «нечистой силы».

И я развесил уши. Подобрел. Посветлел.

Дезертирам тоже интересно.

— Слыхал я, ребята, как вы, перепуганные бутылочными чертями, вздыхали: «Хорошо там, где нас нет». Принижаете себя, строители] Вы же рабочие люди. Ра-бо-чие!

Алешка разгладил темную зарубку на переносице и пошел расписывать, как рабочие дикую степь превращают в Магнитку, а рыжие камни делают чугуном, сталью, домнами, блюмингами, автомобилями, танками, паровозами. Самые высокие горы и самые недоступные недра расступаются перед рабочими. Нефть, уголь, руда, газ, электричество, тепло и свет, штаны и рубахи, чашки и ложки, корабль и самолет, иголка, соль, спички, молот кузнеца, рельсы, соска младенца, золото и серебро — все это рабочий пот и рабочая воля. Где жизнь, там и рабочие люди. Одичает земля без сознательных, умных рабочих. Таких, какими вы станете очень скоро.

Говорит — и все больше разгорается, веселеет. Сам себя, как токарный резец, в горячей работе оттачивает. Если даже и не хочешь, будешь уважать такого.

Засмотрелись на него ребята.

Человек отражается в другом человеке. Человек любит в людях себя, а в себе — людей.

— Вот так, хлопцы! Хорошо бывает там, где мы, рабочие люди! — закончил Алешка. — Кому чего не ясно?

Все ребята при этих словах посмотрели на скуластого, с приплюснутым носом, белобрысого паренька. И все заулыбались от какого-то веселого предчувствия.

Не обманул артельный смехач своих товарищей. Поднял над белой головой крепенький кулак.

— Желаю вопрошать!

— Давай, говори! — кивнул Атаманычев. — Как тебя величать?

— Без надобности тебе величание. Поздравствуемся и попрощаемся на этом самом месте — и концы в воду опустим.

— Это Хмель! — подсказал кто-то.

— Ах, это он самый, Хмель!..

— Да, Хмель. Кондрат Петрович. Тысяча девятьсот десятого года рождения. Под судом и следствием не был. Хлебороб! Гражданин! Товарищ! А почему ты, Побейбога, считаешь меня диким, несознательным?

— Что ты, Хмель! Ты не понял меня.

— Понял, не беспокойся, хватило ума!

Он смолк. Уверенный, что его не перебьют, ни шатко и ни валко вытащил банку из-под сапожной ваксы, приспособленную под махорку, слепил цигарку, вставил ее в зубы.

— Оратель, ты человек запасливый, расщедрись на спичку!

Алешка даже не стал шарить по карманам. Сразу виновато пожал плечами: пустой, мол, не запасливый.

Хмель обвел глазами молодую, человек в шестьдесят ватагу.

— Кто богат на спички, откликнитесь!

Ни одного богатого не нашлось. Ни одна рука не поднялась. Зато все охотно засмеялись.

— Видал? Слыхал? Самые обыкновенные спички пропали из рабочей столицы, а ты золотом да серебром хвастаешь. Целый месяц маемся без серников. Около огня да без огня. Допотопным способом добываем искру. Погляди!

Хмель достал кресало, осколок широкого напильника, белую веревку трута и увесистый кремень. Ловко высек огонь, прикурил цигарку, а тлеющий трут ткнул Алешке чуть ли не под самый нос.

— Что, товарищ рабочий, не нравится мой некультурный, крестьянский огонек? Правило воротишь?