Я люблю
Шрифт:
Потянула меня за руку, прошумела мимо Шарикова.
Эх, Костя! Стоять бы тебе на обочине дороги вот этаким манером, в виде столба. Ни на что другое не способен человек, не сочувствующий любви.
За будкой стрелочника мы расстаемся с Ленкой. Она спешит домой, а я стою на щебенке железнодорожного полотна и провожаю ее взглядом. Сердце мое рвется вслед за ней. Тонюсенькая, с лебединой шейкой дивчина, а такая сильная, магнитная!
Ленка взбегает по крутому откосу на бугор, оборачивается, машет мне и пропадает в лощине, как за краем земли. Настоящее
Вздохнул я и побрел назад. Иду, оглядываюсь по сторонам, ищу Двадцатку. Куда запропастилась?
На деревянных ступеньках будки сидит смуглая, как цыганка, с дутыми сережками в ушах, стрелочница. Она почему-то строго смотрит на меня своими большущими глазами.
— Ты что такая гневливая, Ася? Недоспала?
— Угадал! Тебя во сне видела. Хочешь, расскажу? Ну, чего раскраснелся? Бабьих снов застыдился?
— Ася, ты мою машину не видела?
Она метнула на меня злобный взгляд, отвернулась.
— Ищи ветра в поле. Погнали твою любовь на сортировочную, оттуда вытурят на Магнит-гору. Догоняй!
Свежий ветер, первый ветер тихого, пригожего июньского утра, ворвался в железнодорожную выемку, подхватил графитную пыль домен, отвернул угол газеты, приклеенной к будке. Вчерашняя, «Труд». Доставлена из Москвы самолетом. На первой странице огромные, жирные буквы: «Чистка партии — выражение большевистской самокритики».
Чуть пониже и помельче еще один заголовок: «Мобилизуем широкие массы трудящихся на активное участие в чистке».
Пробежал глазами, с пятого на десятое, речь секретаря ЦК ВКП(б) на активе московской организации. Дома прочту внимательно. Здорово это — очередная чистка! Богатыри телом и душою — потому и очищаем партийные ряды от всякой шушеры, соскабливаем с себя ржавчину, лишайник, ракушку и накипь. Перед всем честным народом испытываем друг друга на прочность. Чистка партии — это праздник коммунистов и двенадцатый час примазавшихся. Трепещите, двурушники, карьеристы, бюрократы!
Тут же в углу напечатано: «...Центральный Комитет ВКП(б) особо приветствует ударников и ударниц Тракторостроя, вынесших на своих плечах наиболее трудные работы по строительству завода... Челябинский тракторный завод призван служить основной силой технического переворота в земледелии». Великие слова! Ну и день! Лапотная Россия, страна лучины и сохи, бездорожья, ребрастых сивок-бурок, начинает выпускать гусеничный, многосильный, равный лошадиному табуну, трактор. Не штуками, не дюжинами, не сотнями, а десятками тысяч в год. Весенний грозовой гул покатится по нашей земле. Тракторы челябинские, а металл магнитогорский. Здорово!
— Читала? — спрашиваю я Асю.
— Хочешь мобилизовать на активное участие? — смеется она и шуршит твердыми, каленого ситца юбками.
— Мобилизуем, дай срок! — говорю я дружелюбно, но без улыбки. — Будь здорова, Ася.
— Постой, Шурочка, я хочу спросить... Ты партейный?
— Да, коммунист.
— И тебя поставят перед комиссией?
— Все должны пройти чистку.
— Зачем же тебя мыть и драить, когда ты и так чистый,
Вот, поговорили. Я с ней серьезно, а она, балабошка...
— Скатертью дорога, кудрявый! Спасибочко, проведал сиротинку, обрадовал.
И голосисто, будто на деревенской вечерней улице, пропела:
Днем и ночью я страдаю По тебе, зазнобушка! К сердцу думой прижимаю Я свово воробушка.Провалиться бы мне, оглохнуть!.. Слава богу, вроде никого нет вокруг. Кулаками размахивал, допытывался, кто посмел заглядываться на мою любимую, — и на тебе, сам в ухажеры попал!
Глава вторая
С минуты на минуту заревет внизу вечерний гудок, а я все еще торчу на Магнит-горе. Крушение задержало. На крутом и виражном подъеме, на «мертвой петле», свалился под откос поезд-вертушка. Аварийщики расчищают пути.
Темнота со всех сторон, от гор и степей, обступает Магнитку. Темнота и ветры. Рыжая метель бушует над забоями. Пламя в топке, отзываясь на приближающуюся бурю, гудит и ржет. Обезлюдели забои. Заглохли «марионы» и «деррики». На подъездных путях застыли хопперкары.
Снизу тревожно названивают к нам наверх: где руда? Домны переключены на тихий ход. Голодают. Если в ближайшие часы не доставим руду, то печи придется выхолостить, выдуть шихту, иначе они закозлятся чугуном-недоноском.
А буря все ближе, сильнее. Со всех концов земли, со всех океанов и морей несутся ветры: вихревые, штормовые, ураганные. Рвутся провода. Падают телеграфные столбы. Стелются заборы. Взмывают крыши. Тарахтят пустые бочки. Все сыпучее превратилось в летучее: песок, мел, известь, рудная и угольная пыль.
А каково в такую бурю ремонтникам?
Мимо Двадцатки с железной крышей в зубах, с ревом и гулом промчался косматый ветрище.
Мой помощник Тарас, парень совсем не богомольный, неистово крестится. В такую погоду в самый раз вспомнить о боге.
И полчаса не прошло с тех пор, как загрохотал первый гром, а уже настоящий шабаш ведьм разыгрался. Бури в степных местах начинаются внезапно, ни с того, ни с сего.
Полил дождь. Хлещет вкривь и вкось. На Двадцатку взбирается наш составитель Вася Непоцелуев. Ребром ладони сгребает с лица воду, стряхивает на пол.
— Гордись, Сашко! Начальник станции доверил тебе великое дело. Поехали!
Вот так он всегда разговаривает со мной. Большого мнения о своем напарнике. Я должен понимать его с полуслова.
— Куда поехали?
— Вертушку потащим. Домны пропадают с голодухи. Дорогу расчистили, опробовали дрезиной.
Славный он, Василек! Сам, конечно, напросился. Не знает, как я рвусь вниз, к Ленке, а угодил.
Вася поторапливает меня.
— Живее, Сашко, а то девочки в белых фартуках повесят на дверь столовой черный замок, и мы с тобой останемся с пустым брюхом.