Я люблю
Шрифт:
Для меня Ваня не только уважаемый товарищ. Друг! Встретились мы с ним 19 февраля 1933 года, в 11 часов 15 минут. Почему такая точность? В это время появился на свет договор о социалистическом соревновании между доменщиками и бригадой Двадцатки. Говорили паровозники и горновые, а Ваня писал. Пункт за пунктом сколачивал. Мы подмахнули документ, а он взял бумагу, убежал. Вернулся с пачкой тепленьких, пахучих листовок, напечатанных в типографии «Магнитогорский рабочий». Одну мне впихнул в карман, с остальными помчался к горновым на домны.
Эту листовку, первый
Вот они какие у нас, журналисты. Морда замурзана, а голова светлейшая, сердце горячее, руки здоровые, ладные и чистые из самых чистых — к ним не пристает ни грязь, ни позолота, ни чистоган. То, что у народа на уме, у Вани Гущина уже на кончике пера. Он, как пчела на цветок, устремляется к тем, кто хорошо работает. Где рекорд, где много веселого шума, там непременно окажется и Ваня. Он чуть раньше других чувствует зарю — и потому радостнее и шумнее всех. Ему доступна жизнь во всех ее видимых и невидимых проявлениях — и оттого он берет на себя тяжелую обязанность говорить и писать о том, что есть, что должно быть и что будет. Ваня Гущин чувствует красоту и высокую политику даже там, где ты, обыкновенный человек, не находишь ее днем с огнем.
Но как ни высоко я ставлю «Свежую голову», сейчас я все-таки не согласен с ним. Если бы я не слышал, что и как говорили на горе Магнитной мои напарники, я, может быть, не так упирался бы.
Ваня схватил меня за шиворот, поднял с пола, подтолкнул к дивану.
— Садись и слушай мое сочинение: «Отгрохотала гроза, отсверкали молнии, утихомирились злые ветры. Но на лице молодого водителя Двадцатки все еще бушует буря. Он все еще там, на горе Магнитной, не остыл после схватки с ураганом...»
— Заткнись, Ваня! Где твоя совесть?
— В чернильнице! И твое славное будущее там. — Нетерпеливо смотрит на меня. В глазах грусть и раздражение. — Пойми, старик, так надо.
— Мне это не надо.
— Эх!.. Так бы и трахнул по башке!
Он закурил, немного остыл и убеждал дальше:
— Допустим, тебе это не надо. Но это надо стране. Магнитке. В нашем городе тьма-тьмущая мужиков. Они давят и жмут на ядро рабочего класса. Кто кого перешибет! Идиотизм деревенской жизни или социализм. Или — или! Ты, старик, прорвался в будущее, показал, какими должны быть все рабочие. Вовремя, в золотой час зажег звездный огонь. Больше тебе скажу. Если бы ты не разродился своим геройством, мы бы сделали тебе кесарево сечение.
Вот рванул в сторону, понес по ухабам и кочкам!
— Чего ты хмуришься, старик? Смутило «кесарево сечение»? Ничего страшного. Мы не утописты, знаем, откуда берутся дети. Колумб и Галилей, осмеянные современниками, сквозь мрак невежества увидели Америку и планетную систему. А большевики в голод и холод, в разруху предсказали появление на свет божий индустриализации, коллективизации.
Ваня Гущин бросил цигарку в раковину умывальника, разогнал дым рукой и пытливо взглянул на меня: убедил или не убедил? Показалось ему, что я еще недостаточно обработан. Он продолжал:
—
Разговариваем о высоких материях, а за окнами идет обычная жизнь. На эстакаде разгружаются хопперкары. Ревет воздуходувка. Нагревается в кауперах воздух. По трубопроводам течет коксовый и доменный газ. По наклонному мосту скользят скиповые подъемники — от их грохота вздрагивают и вызванивают стекла. Чугунный поток бурлит в литейной канаве, падает в ковши. Горновые важно расхаживают по берегам огненной реки. А Ленка колдует над своей газетой.
Мое молчание не нравится Ване. Он взъерошил мой чуб.
— Старик, ты же не девственник, знаешь, как добывается слава. Зимой, когда я выпускал листовки на твоей Двадцатке, на все корки расхваливал тебя, ты ведь правильно реагировал.
— Похвалил и хватит. Немало у нас хороших работяг.
— Не пойму, хоть убей, чего ты сопротивляешься.
— Засмеют меня на горячих путях. Раскукарекался, скажут, перья распустил, выпихнулся.
Открещиваюсь от геройства изо всех сил, а самому, честно говоря, приятно слушать, как разливается Ваня.
Ваня постучал указательным пальцем себя по лбу.
— Температура в котелке критическая. Старик, ты, как машинист, должен хорошо знать, что вода, нагретая до кипения, неминуемо проливается и гасит огонь.
Разозлился многотерпеливый. Надоело уламывать, на путь истинный наставлять.
— Знаю, чего ты жмешься. Звонил я на Магнит-гору. Боягузы, завистники обливают тебя грязью, а ты становишься перед ними на задние лапки.
— Не выдумывай. Хорошие они ребята.
— Почему же хорошие отказались спускать поезд, а плохой рискнул?
— Вслед за мной они спустились. Чуть позже.
— Ищешь шкурникам оправдание? В гнилое толстовство ударяешься, старик! И в такое время, когда в разгаре классовая схватка не на жизнь, а на смерть!
Я, потомственный рабочий, потерял классовую сознательность?! Я стал примиренцем?! А может, в упреках Вани все-таки есть какая-то доля правды? Я и в самом деле близко к сердцу принял болтовню и косые взгляды боягузов. Хлестали они меня по левой щеке, а я готов подставить им правую.
Ваня посыпает мои раны солью.
— Боишься, что тебя похвалят за хорошую работу? Стесняешься правды? Разве ты не победил ураган? Разве все газеты зря, не по заслугам называют Магнитку эпохальным строительством, а нас, магнитогорцев, — героическими творцами социалистической эпохи? Разве ты считаешь себя хуже, чем вся семья магнитогорцев? Разве ты, ударник, не имеешь права получить свою долю величия, которую страна отвалила строителям Магнитки?
Я долго молчу, раздумываю, а потом говорю:
— Ваня, а что если я сам напишу об этом... об урагане и обо всем?