Я не сулю тебе рая
Шрифт:
Уже недалеко от города Айбика совсем отказалась идти.
— Я сяду.
— Ну-ка, снимай лыжи, — скомандовал Валентин. — Живее!
Он снял и свои. Не успел я о чем-либо подумать, как он скомандовал:
— Обними меня. Да смелей, смелей!
— Есть обнять! — бодро отозвалась Айбика.
Конечно, она подчеркивала, что все это самая обыкновенная шутка. Но я не мог смотреть на их трогательную идиллию. Я потерял голову, взял стремительный старт и помчался вперед.
Только пробежав километр, а то и больше, я одумался. Можно ли бросать девчонку
И я вернулся к ним.
— Разведал дорогу, — сказал я скороговоркой, чтобы как-нибудь оправдать свое бегство. — До самого железнодорожного полотна — глубокий снег.
Они сделали вид, что поверили мне.
— Теперь я сменю тебя, Валентин, — проговорил я и снял руку Айбики с плеч Валентина. — Давай мне и ее лыжи.
— Спасибо тебе, Валя, — сказала Айбика, поворачивая голову в красной шапочке к моему сопернику. — Догоняй своих. Тебе нельзя оставаться с нами.
Валентин бешено умчался в белую степь, а мы двинулись в сторону города. Айбика повисла на мне, она шагу не могла сделать без стона.
Поэтому я часто опускал ее на снег и сам садился рядом.
Со стороны дороги или летчику с вертолета, который в это время пролетел над нами, наверное, казалось: два ребенка сидят смирненько на белом снегу.
А эти дети, между прочим, вели такой разговор, от которого можно было просто ахнуть.
— Думал ли ты, что такое прекрасное? — спрашивала меня Айбика. — Что ты знаешь о нем? Для меня прекрасное — это след человека на земле. След его ботинка в степи, — наверное, здесь прошел земледелец или геолог. След руки художника на полотне. След пера на бумаге. Красив мост, построенный инженером, космический корабль… Красиво все, что мы дарим людям.
Я несу Айбику на руках, крепко прижав к груди и уткнувшись носом в ее теплый свитер. А потом, усталые и счастливые, мы снова садились на снег, и снова говорили о чем-то возвышенном.
45
— Ты уже собрался? — спросил меня Катук, как только сменились. — Пошли поживее.
Я помахал ему рукой.
— Нам сегодня не по пути.
— Неужели домой не идешь?
— Задерживаюсь.
— Для собрания как будто поздновато. Для совещаний — тоже. Остается предположить…
— Вот именно!
Катук смерил меня взглядом, подмигнул загадочно и пошел себе, посвистывая. Ему-то, конечно, стоит спешить. Жена не балует его, это известно всему кварталу.
Майя Владимировна попросила меня зайти за нею сразу же после смены. Вероятно, задержалась на работе и хочет, чтобы я проводил ее до дома.
В операторской, как истый кавалер, я подал Майе Владимировне пальто. Когда мы попрощались с дежурным диспетчером, собираясь идти, вошел плотный человек в черном пальто и пыжиковой шапке; держал он себя уверенно, как дома.
— Здравствуйте, товарищ Саратова, — громко сказал он, протягивая ей большую руку.
— Здравствуйте, товарищ Юрюзанский. Почему вы без противогаза?
— Я заглянул всего на одну минутку. Неужели у вас такие строгости?
— Хайдар,
На полке лежало несколько противогазов, и один из них я протянул секретарю горкома.
— Один древний поэт воспевал в красивых женщинах только нежность и красоту, но никогда — суровость…
Майя Владимировна улыбнулась.
— По-видимому, когда жил этот древний поэт, женщины не работали химиками.
— В принципе мне нравится строгость, — как-то серьезно сказал Юрюзанский. И добавил: — Вижу, вы уже готовы. По существу, я зашел за вами, чтобы сказать — машина подана. Седов остался в машине, а я вот зашел, чтобы… чтобы получить строгое предупреждение за нарушение правил техники безопасности.
— Но я не одна, со мной товарищ…
Юрюзанский повернулся ко мне.
— Что ж, и для вашего товарища место найдется.
Шофер встретил секретаря не особенно приветливо. Открывая дверцу, он сердито пробормотал:
— Давным-давно спать пора.
— Кому? — спросил Юрюзанский, пропуская меня и Саратову на заднее сиденье.
— Всем. Всем без исключения.
Я заметил, что старый шофер как-то по-отечески заботится о Юрюзанском: кто-кто, а он-то знал, что у секретаря, может, повышенное давление или слабое сердце.
Как только машина тронулась, Юрюзанский как будто забыл и обо мне и о Саратовой.
— Как московский консультант оценил ваши труды? — спросил он, наклонясь вперед, к Седову. Видимо, они продолжали прерванную беседу.
— Разговор с ним всегда требует больших усилий.
— Не верит?
— Нет… Забавный он какой-то. И студентом такой же был. Мы вместе кончали институт. Он мне говорит: «Мое официальное положение, положение консультанта, исключает всякую попытку повлиять на чьи-либо убеждения. Я — буква закона. Все, что я сейчас буду говорить, выходит за пределы моих полномочий». И мне, как своему давнему однокашнику, он подал совет. Прежде всего заверил, что комбинат на отличном счету и в Москве, и в Башкирии. «И зачем тебе нужно взваливать на свои плечи новые заботы? — спросил он. — Спокойно сиди в кабинете и получай положенные премиальные. И ты будешь удовлетворен, и рабочие будут довольны, Какой тебе смысл лишать несколько тысяч рабочих возможности получать прогрессивку? А твои проекты, хочешь ты этого или нет, лишат вас премиальных».
— И это все?
— Нет. Еще он напомнил, что мне уже под шестьдесят. «Люди рискуют в начале карьеры, а не в ее конце… Перенатрудишься, сорвешься и полетишь в тартарары. Выбросят и забудут». Вот что соизволил напомнить мне консультант.
— Вы, конечно, за ответом в карман не полезли?
— Конечно…
Помолчали. Шофер ехал осторожно, хотя в это время суток движение на улицах небольшое.
— А какие доводы приводит он против проекта?
— Говорит, что в этой области у нас нет опыта, а у иностранцев есть. Это во-первых. Зачем заново открывать открытое? Это во-вторых. Отсюда вывод: подбросить золотишка голландцам или итальянцам, и цех сам собой построится.