Я никогда и нигде не умру

Хиллесум Этти

Воскресенье [14 декабря 1941], утро. Вчера вечером, незадолго до сна, я неожиданно посреди этой большой комнаты опустилась на колени на светлый коврик между железными стульями.

Это вышло само собой. Принужденная чем-то, что сильнее меня. Недавно я сказала себе: я упражняюсь в коленопреклонении. Слишком стесняюсь этого жеста, который так же интимен, как жесты любви, о которых тоже может сказать только поэт. «Иногда я чувствую, что несу Бога в себе. Например, когда слушаю „Страсти по Матфею“», — сказал однажды один пациент S. И S. отреагировал примерно следующим образом: «В такие моменты у него абсолютный контакт с действующими в каждом человеке творческими и космическими силами. Творческое же в нас, по большому счету, есть частица Бога,

нужно только иметь мужество произнести это».

Его слова сопровождают меня вот уже несколько недель: «Нужно иметь мужество произнести это». Иметь мужество произнести имя Бога. S. как-то сказал, что очень долго не мог осмелиться выговорить его имя. Это казалось ему чем-то нелепым, при том, что он верил в него. «И вечерами я тоже молюсь, молюсь за людей». А я бесстыдно и невозмутимо, ибо, как всегда, хотела все знать, спросила: «О чем же вы молитесь?» Его охватила известная мне робость, и этот человек, обычно всегда дающий на мои тончайшие, интимнейшие вопросы ясные, четкие ответы, смущенно сказал: «Этого я вам не скажу. Не сейчас. Позже». Я спрашиваю себя, как может быть, что война и все, что с этим связано, так мало трогает меня. Может быть, потому, что это уже моя вторая мировая война? Первую я пережила, сильно пережила в послевоенной литературе. Общественный переворот, страстное противостояние, дебаты, социальная справедливость, классовая борьба и т. д. и т. п. Все это мы уже один раз прошли. Второй раз, заново, — не получается. Это уже клише. Снова каждая страна молится за свою собственную справедливую победу, снова бесчисленные лозунги, но, так как мы все это испытываем во второй раз, было бы смешно и пошло волноваться или страстно высказываться по этому поводу.

Вчера вечером посреди разговора я сказала двадцатиоднолетнему Хансу: «Дело в том, что политика не является важнейшим в твоей жизни». А он: «Нет надобности целый день говорить об этом, но тем не менее это очень важно». Между его 21-м и моими 27-ю годами — целое поколение. Сейчас полдесятого утра, позади меня в сумраке комнаты тихо и доверчиво храпит Хан. Серое, беззвучное воскресное утро перерастает в светлый день, а он в вечер, и я вместе с ним. У меня ощущение, будто за эти последние три дня я повзрослела на несколько лет. А теперь — послушно, дисциплинированно за перевод и русскую грамматику.

2 часа пополудни. Неожиданно при составлении каталога в библиотеке S. мне в руки попал «Часослов» Рильке. Как бы парадоксально это ни прозвучало, я все же скажу: S. лечит людей тем, что учит их принимать страдания.

Среда [17 декабря 1941], вечером. Рут [30] получает подарки от восторженных театралов маленького провинциального немецкого городка, а Герта, работая в книжном киоске лондонского парка, — от проституток. Белокурой опереточной звезде 22 года, а меланхоличной темноволосой девушке 25, и вторая — будущая «мать» первой. Настоящая же мать «обручена» с 25-летним молодым человеком, хотя ей самой уже 50. А бывший муж, отец и будущий супруг живет в двух маленьких комнатах в Амстердаме, читает Библию, должен каждый день бриться и, как плодами в роскошном фруктовом саду, к которым ему стоит лишь протянуть свои жадные лапы, окружен множеством женских бюстов. При этом «русская секретарша» пытается из всего перечисленного создать ясную картину. Растет дружба, все глубже уходящая своими корнями в ее беспокойное сердце. Она продолжает говорить ему «вы», но, возможно, она держит дистанцию ради сохранения представления о целом. Давно рассеявшись, обрело «здравый смысл» безумное, страстное желание «раствориться» в нем. Желание «раствориться» в человеке вообще ушло из моей жизни. Быть может, осталось желание «посвятить себя» Богу или Стиху.

30

Дочь Шпира.

Огромный череп человечества. Могучий мозг и большое сердце. Все мысли, в том числе и самые противоречивые, происходят из этого единственного

мозга — мозга человечества, всего человечества. Я воспринимаю его как одно большое целое, и наверное поэтому во мне, порой вопреки всем противоречиям, — сильное чувство гармонии и мира. Нужно познать все мысли и пропустить через себя все эмоции, чтобы познать все, что было задумано в этом необъятном черепе, что прошло через большое сердце.

Стало быть, жизнь — это переход от одного спасительного момента к следующему.

Мне свое спасение, пожалуй, придется — подобно мужчине, который в случае острой необходимости ищет его, как принято говорить, у «шлюхи», — часто искать в куске плохой прозы, поскольку иногда так жаждешь избавления, что готов на что угодно.

Понедельник [22 декабря 1941], 5 часов вечера. Его интимные жесты в общении с женщинами мне известны, хотела бы еще знать, каковы они, когда он общается с Богом. Он молится каждый вечер. Опускается ли он на колени в маленькой комнате? Прячет ли тяжелую голову в своих больших, добрых руках? И что он при этом говорит? И становится на колени до того, как вынимает свою вставную челюсть, или после? Однажды в Арнеме: «Я как-нибудь покажу вам, как я выгляжу без зубов. Тогда я такой старый, умудренный».

«О девочке, которая не могла стать на колени». Сегодня, в серых утренних сумерках, в приступе внутреннего разлада я бросилась на колени между разобранной постелью Хана и его пишущей машинкой. Сгорбилась и лбом — в пол. Жест, которым я хотела добиться покоя. А когда увидела, что вошедший Хан с удивлением наблюдает эту сцену, сказала, что искала пуговицу. Но это была неправда. Тидэман, коренастая рыжеволосая 35-летняя женщина, однажды вечером сказала своим ясным голосом: «Видишь ли, я в этом как ребенок. Когда у меня трудности, я опускаюсь на колени посреди комнаты и спрашиваю Господа, что мне делать». Целуется она как подросток, S. однажды показал мне, как именно. Но в своем отношении к Богу она зрелый, уверенный человек.

Многие люди слишком зажаты, слишком ограничены в своих представлениях и, оставаясь такими, воспитывают своих детей. Поэтому у детей так мало свободы действия. В нашей семье было как раз наоборот. Моих родителей, по-видимому, так сильно одолевали бесконечные, постоянно увеличивающиеся в своей массе жизненные трудности, что они никогда не были в состоянии сделать какой-либо осознанный выбор. Они дали своим детям полную свободу, но при этом не смогли дать точки опоры, потому что у них самих никогда ее не было. Они ничем не могли способствовать нашему формированию, потому что не нашли формы для себя.

И я опять все более и более четко осознаю нашу миссию: дать их бедным, блуждающим, так и не сформировавшимся, не нашедшим точки опоры талантам возможность расти, зреть и находить форму в нас.

Как реакция на отсутствие формы, которое у них не широта натуры, а всего лишь неряшливость, неуверенность, так сказать, неорганизованность, во мне возникает частое, но в последнее время, может быть, уже не такое судорожное стремление к единству, к системе. Но единство хорошо только тогда, когда оно содержит в себе все контрасты, все иррациональные моменты, а иначе из этого снова получатся лишь угнетающие нашу жизнь суета и инертность.

30 декабря 1941 года, вторник, 10 часов утра. В момент пробуждения в Девентере я почувствовала, как угловато и плотно врастаю в ледяное утро.

Несколько коротких записей. Просто чтобы при свете хорошо знакомой лампы немного побыть в гостях у самой себя. Некоторые будничные дела. Я заметила, что мне лучше всего вставать рано. И как всегда, холодная вода кажется мне чуть ли не геройством. Ведь фактически я здорова, главное для меня — это душевное равновесие, тогда все остальное функционирует само по себе. Благодаря куриным бедрышкам завтрак был торжественно приподнятым. Дорогая моя мамушка [31] , всю свою любовь она обращает в куриные бедрышки и крутые яйца.

31

Этти пишет слово «мамушка» по-русски, кириллицей.