Я побит - начну сначала!
Шрифт:
Упование Проппа на меняющиеся исторические условия и т.д. и т.п. Но отмирание идей и мироощущений по сути дела ничего не меняет. Надстройка подчиняется базису (о, да!). Но!., но я заметил, что это особое подчинение, его суть — в стойкости. Оно — подчинение ради неизменности развития и поступательного постижения идеала. Базисы меняются — надстройки остаются! Да, да! Какой ни абсурдной покажется эта мысль. И это вовсе не метафизика, а именно диалектика в своем единстве противоречий: все изменяется, оставаясь точно таким же. Слово «точно» тут может перепугать любого, но именно точно таким же, если иметь в виду само развитие. Само развитие состоит
Существование классики (как и фольклора, который, кстати, давно стал литературой) возможно только благодаря исполнительству (профессиональному, любительскому и личному) — только оно осуществляет связь произведения со временем, делая его сиюминутным. Объективность существования ничуть при этом не умаляется. Напротив! Фольклор — основа создания скелета нашего искусства, классика — продолжение этого строительства на новом этапе. И то и другое, кристаллизация духовной жизни, обретение структурой искусства факторов постоянного, статического, остановившегося как точки опоры и т.д.
У меня сложное отношение к штампу. Я помню слова Тарханова: «Я лучше актер, чем Москвин (брат), у него 100 штампов, а у меня 300». Это не просто шутка. Штамп — дело серьезное. Он и накопление открытий, он и осуществление караульной службы в искусстве: через него трудно прорваться новому, и это требует от нового повышенной выживаемости — достижения и т.д., штамп и традиция — сосуды сообщающиеся. Это лихая мысль разобрать именно фольклор на штампы. Ибо без шаблона фольклор не мог бы развиваться.
Многообразие сказок — доказательство живучести искусства даже за счет шаблона... Мягко скажем: повторения — и тут же постараемся понять, что повторяется? Повторяемость ли это? В искусстве очень интересно разнообразное исследование одинакового: сюжета, например, или, скажем, статического характера в разных обстоятельствах (что наиболее интересно в кукле, например по Образцову). «Мещанин во дворянстве» — «Карьера Артуро Уи» в литературе. Или, например, феноменальность четырех найденных мною вариантов сказки «О храбром портняжке» (немецкого, русского, таджикского и индийского).
Повторяемость сюжета позволила мне увидеть совершенно разное именно в национальном характере. Кто может прослыть героем, не будучи им? Вот что варьируется как размышление? По-немецки — человек ловкий (ремесленник), по-русски — человек наивный в своей вере в себя (это пахарь), тут уже ироническое отношение, по-восточному — ничтожество при стечении обстоятельств и умной (храброй) жене. Точнее: хитрость, слух и случай. Вот разные версии. В них Бог знает сколько открытий национального духа. Похожесть сюжетов в искусстве — классификация очень уже внешняя. Это все равно что классифицировать в один род длинношеих животных: гуся, жирафа и змею.
Штамп - не семя. Но штамп исторически - это скелет. Обращение Проппа к штампу (функции, которая повторяется) не такое уж и бросовое, тут явно есть «открытие закона», именно фольклора. Ибо в большой литературе жизнь штампа несколько иная.
Хотя на данном этапе понимания мною Проппа есть опасения в схоластическом начале.
Близость фольклора языку — мысль блестящая. Но только кто сказал, что литература не так развивается?
Но разве язык развивается так уж независимо от воли людей? Сама письменность — уже волевая революция. Синтаксис и грамматика — погром языковых свобод. Революция литературного языка Пушкина, или у нас Высоцкого, или тогда Диккенса... Но так ли уж это «по воле» людей? Тут сама воля людей подчинилась диалектическому «свобода и необходимость».
Но пропповское сближение языка и фольклора могло бы дать очень многое.
Например, вопрос о возникновении слова и его употреблении. Его возникновение может быть связано с небом, а употребление — с адом. Возникнув, слово существует уже само по себе. Более всего люблю я читать толковый словарь Даля именно за то, что он дает мне возможность разглядывать бриллиант слова, мерцание в нем смысла, как света в драгоценном камне, игру его граней и т.д. Создание произведения и его жизнь — вещи, несомненно, связанные, но и разные, разные!
Человеческая речь — вечный учитель. Как мы говорим? Я вчера был у директора (если был — это документально, повествовательно), он увидел меня, подпрыгнул до потолка — это уже образность эксцентрическая: директор не прыгал, но вы можете себе представить прыгающего до потолка (это эксцентрика). Я выходил, я себя чувствовал «цыпленком табака»
(сюрреализм). Никто не знает, как себя чувствует «цыпленок табака», но если я сказал, вы себе представляете, как я себя плохо чувствовал.
Итак, в живой человеческой речи документальность, и рядом эксцентрика, и рядом сюрреализм — только для того, чтобы быть понятым. Это современная живая речь, ее сегодняшнее суперсовременное существование. Фантастический элемент, зародившийся в образности человеческого мышления во времена, может быть, самые отдаленные, сегодня органически входит в нашу речь. То есть открытое искусством достоинство образного языка — ценность непроходящая.
В любой сказочной композиции рождение фантастического элемента экспонируется с удивительной деликатностью: «жили-были старик со старухой» (факт), «и не было у них детей (факт и причина, создание тяги к чуду, без чуда ничего не выйдет) — и тогда слепили они из снега девочку»... «Надумал царь жениться» — факт и причина. «Жили-были три брата, двое умных, один дурак» — факт и причина и т.д.
Брать волшебную сказку как данность можно — но вся эта работа бесконечная. «Сказка — ложь, да в ней намек... урок» — реализм сказки в ее уроке! В ее привязанности и в признании опыта выдумки! Силы этого опыта. Жизненной мощи духа.
В сказке самое главное — выражение действительного! В ней геометрия и алгебра жизни. Интегральное ее исчисление. То, что сказка — заведомая ложь, есть предложенная игра. Но она может быть рассчитана и на полное доверие... «Откуда ни возьмись» — не отсутствие аргументации, это великий аргумент инстинкта надежды! Мой Олег в страшных местах сказки, когда терпеть уже было невмоготу, тихо подсказывал мне желанное продолжение — «откуда ни возьмись!»...
Так или иначе, при всем том, что очень интересно проследить исток произведения, его генезис, его генетику, его корень для существования самого произведения, это важно не более, чем корень для слова. Искусство — искус — искушение — искушенность — искусственность — искушать — мерцание смысла! Но есть и совсем иное! От одного корня слова уходят в самые разные области. Слово живет в исполнительстве своей жизнью, приобретая свое могущество, рождая своих отпрысков.