Я погиб в первое военное лето
Шрифт:
Ничего удивительного, что в этой горячке все забыли про капитана Уусмаа. Но без поисков его и нельзя было обнаружить, потому что он заснул в чаще тальника, привалившись спиной к стволу молодой сосны, с бутылкой самогона в руке.
(Разумеется, мы никогда не узнали о том, что случилось с капитаном Уусмаа. А произошло следующее...
Когда он проснулся, солнце стояло уже довольно низко. Его удивила необычная тишина. Ощутив в руке бутылку, он автоматически отвинтил пробку и как следует отхлебнул, потом встал на ноги и пустил длинную журчащую струю. Застегивая брюки, он стал прислушиваться: где-то поскрипывали колеса, звучали обрывки фраз и лошадиное
– Эх, только ведь и знаем, что шагаем, - плохо повинующимся языком, нетвердо стал напевать Уусмаа и подался в сторону звуков.
Когда раздвинулись придорожные кусты и появился русский офицер с бутылкой в руке, ездовой немецкой пароконной повозки так испугался, что выронил вожжи.
– Ах, значит, вот оно что...
– не совсем уверенной рукой капитан выхватил из кобуры пистолет и, прежде чем немец опомнился, грохнул выстрел. Ездовой свалился с облучка под колеса, лошади запутались в вожжах и сбились с шага. Тут раскрылся брезентовый свод фургона, раздался выстрел, пуля просвистела мимо уха капитана Уусмаа и пролетела в кусты.
Однако здесь же, метрах в пятнадцати позади, двигалась вторая повозка. Она была открытая, в ней сидели три человека. Увидев, что произошло, они тут же бросились наземь. Двое исчезли за повозкой, а третий - простофиля не двигаясь с места, поднес карабин к лицу, и Уусмаа застрелил его прежде, чем тот успел нажать курок.
Обоз остановился, немцы попрятались, и через полминуты по капитану Уусмаа стреляли уже из десятка карабинов.
Он полез обратно в кусты. Все так же с бутылкой в левой руке, на дне которой плескалась еще изрядная доза самогона.
– Спокойно! Спокойно, капитан Уусмаа!
– сказал он себе, наклонил бутылку, высосал все до последней капли и швырнул ее оземь. Потом присел на корточки, потому что стрельба становилась все ожесточеннее, раздавалась команда и стук сапог.
Спокойно!
Несколькими неверными шагами он снова достиг дороги. Немецкий унтер-офицер оказался первым, кого Уусмаа увидел в пяти шагах от себя. Капитан Уусмаа не промахнулся.
– Подите вы все к дьяволу, заразы! Капитана Уусмаа вам, паразитам, так просто не взять! Выходите, заячьи души!
– орал в стельку пьяный капитан и, держа пистолет в вытянутой руке, рвался навстречу мчавшимся на него солдатам.
– К дья-а-а-аволу!..
Он упал лицом в дорожную пыль с пустым пистолетом в руке. Кровь, вытекавшая из груди и живота, изрешеченных пулями, в одно мгновение образовала на дороге большую, ярко-красную лужу.)
53
Согнувшись, я привалился к брустверу окопа наблюдательного пункта. В стереотрубу смотрит другой человек, я могу немного передохнуть. Передохнуть? Как ты тут передохнешь, если, возможно, тебя уже засекли, и в любой момент по наблюдательному пункту может жахнуть этакая ягодка - мина или снаряд, один черт знает какого калибра, менее или более ста миллиметров, а то и шестидюймовка.
Шестидюймовка - еще тот подарочек. Если накроет, ничего от тебя не останется, кроме искореженных шпор, пряжки от ремня и брючных пуговиц. Мягкая часть сразу превратится в фарш и жалкие лохмотья. Я такое пережил и все же остался цел.
А было это, когда полк принял первые бои.
Мы стояли кружком на широкой булыжной дороге, которая по-русски называется шоссе. Разговаривали и курили. Ребята были из нескольких дивизионов, из артиллерийского управления дивизии, из штаба полка, были и связные из пехоты. Вместе мы оказались совсем случайно, но тема наших разговоров
Вдруг послышался пронзительный свист, потом - тшут-тшут-тшут и, наконец, бабахнуло! Мы - дурни, какими мы тогда были, - ничего не сумели предпринять, когда на краю дороги приземлился здоровенный снаряд. Тут же, рядом, у всех на глазах! На краю мостовой. Воздушная волна была такой силы, что у некоторых послетали с головы пилотки. Нам была известна железная традиция артиллеристов: снарядам противника не кланяться (кое-кто из нас заплатил за это жизнью), но мы были такие зеленые, мы еще не знали, что приближение снаряда сопровождается прелюдией: сперва слышен свист, а потом - тшут-тшут-тшут. Знать бы нам это, так солдатским инстинктом нарушили бы железную традицию и бухнулись носом вниз, как поступали позже. А тут стоим по неведенью во весь рост, как стояли встарь гордые артиллеристы (да и пехотинцы), и круглыми глазами смотрим, как на обочину приземляется чемодан: Вжик! Бах! Туча пыли.
Это была смерть.
Мы поняли это в первую же десятую долю секунды.
Во вторую десятую долю секунды половина из нас уже лежала.
В треть оставшиеся стоять поняли, что он не разорвется.
Спустя еще одну десятую долю секунды, осознав это, встали и лежавшие. А те, кто стоял (в том числе и я), впервые почувствовали себя настоящими артиллеристами и, исполненные мужества, продолжали курить "Ахто": дескать, что тут такого, на войне всякое случается...
Но мы очень хорошо знали, что у нас, оставшихся стоять, просто более замедленная реакция и что мы отнюдь не герои. Потому что, когда мы рассмотрели немецкий подарочек, мы поняли, что своим спасением обязаны просто слепому случаю. Наши гимнастерки - и тех, кто стоял, и тех, кто лежал, - вполне могли украсить телеграфные провода. Это был 152-миллиметровый снаряд "Шнейдер-Крезо". С ним шутки плохи.
Никто из нас не знал, почему этот снаряд не разорвался. Может, он слишком долго лежал на складе, а может быть, он был изготовлен руками немецких, французских или чешских интернационалистов? Может быть, какой-нибудь немецкий артиллерист почему-то не ввернул взрыватель... Может быть...
Ладно, Довольно об этом снаряде. Я на бруствере окопа, передо мной живые травинки и крохотные коричневые муравьи, которых на моем родном диалекте называют мурашами.
Черт, опять вспомнился дом. Но что же она, в сущности, такое, эта тоска по дому, по родным местам или вообще по родине? И любовь к родине? И почему меня нужно было привезти сюда, чтобы я с особенной болью почувствовал, что эта любовь действительно существует?
Ох, если бы не было этих мыслей! Здешняя красная глина не то что каменистая земля моего края. Разве мне положено рыть эти окопы и защищать каждую пядь этой земли? Я вполне понимаю русских, когда они умирают за эту красную псковскую глину, но понимают ли и они, что каменистая плитняковая земля Эстонии достойна того же? Может быть, понимают. Я ведь ничего не знаю о том, что происходит в моей милой Эстонии. Из слов того вырумааского лесного брата только одно ясно: на эстонской земле идет сейчас страшное смертоубийство: убивают немцев, убивают русских, убивают эстонцев. Человек против человека, брат против брата. На этой самой каменистой плитняковой земле, за эту самую землю. О господи, разве все это нужно! Одна земля, один язык, один народ, одни мысли и идеалы - как нас учили в школе, а теперь от этого ничего не осталось.