Я погиб в первое военное лето

Пээгель Юхан

Я отдал. Халлоп положил полбуханки хлеба и горсть колотого сахару в болтавшуюся у него на бедре пустую сумку от противогаза.

– Компас есть?

– Есть.

– Дай сюда!

Я снял с запястья компас. Халлоп сунул его в карман брюк. Рууди сказал:

– Теперь мы пошли.

– Куда?
– спросили.

– Домой. Отвоевались. Хватит.

Я встал из-под куста и посмотрел на них. Глаза у обоих были холодные, полные решимости.

– Подумайте, что вы делаете! Мы так далеко от Эстонии. Перед вами двойной фронт, и шагать вам несколько

сот километров...

У Халлопа взгляд был как стекло. Рууди опустил глаза.

– Я, конечно, не могу вам запретить, - сказал я, - только сами подумайте, мы так долго были вместе, столько лиха повидали. Если все начнут бежать, какой же тогда во всем пережитом смысл...

– Выходит, что нет его, - довольно высокомерно отрезал Халлоп. Ухлопают нас всех до одного, а кто в бою уцелеет, тот все равно подохнет с голоду... Мир - это не только какая-то с лоскуток Эстония или эта чертова Россия. Ты ничего на свете не видел, тебе и это вполне годится. А я знаю, что делаю...

И обратился к Рууди:

– Пошли, чего ты еще ждешь!

Молчание.

– Значит, к немцам? Напялишь их мундир, будешь стрелять в нас, наплюешь на тех, кого мы предали земле?
– спросил я.

– Ничего ты не понимаешь, сопляк!
– взревел Халлоп.
– Плевал я на твоих немцев, я на всех плевал, никого я не собираюсь предавать, сыт по горло всем этим собачьим бредом, понял? Я хочу жить по-человечески!

– Живи... если тебе на все наплевать!

– И буду!

И снова к Рууди:

– Чего ты рот разинул? Пошли!

Молчание.

Рууди поднимает глаза.

– Думаю, я все-таки не пойду, - глухо сказал он и просто отошел. Тяжело ступая и не оглядываясь.

Халлоп повернулся и, не подав руки, исчез в кустах, в той стороне, где садилось солнце.

Если человек так поступает, значит, он принял решение, а все остальное для него как блошиный укус.

59

– Ну, хлебайте свой брандахлыст!
– сказал Сярель и подал нам с Ийзопом по котелку с чуть теплым супом, который сегодня, кажется, был особенно водянистым. Он сходил на кухню и принес наши порции.

– Волга-Волга, - ворчал Ийзоп и половину супа выпил прямо через край и только потом вынул из кармана ложку.

Однако прежде чем ложка дошла до супа, рука Ийзопа остановилась и подбородком он показал назад:

– Глядите, немца ведут!

Мы встали из-под кустов и начали смотреть. В самом деле, по протоптанной в зарослях дорожке вели пленного: впереди пехотинец, в руке винтовка со штыком, другой, такой же, замыкал шествие.

Пленный был молоденький, белоголовый солдат небольшого роста. Рукава форменного мундира закатаны, ворот расстегнут, пилотка засунута под погон.

– Слушай, попроси конвой, может, они остановятся, поговори немножко, ты ведь немецкий знаешь, - сказал мне Сярель.

Мы поставили котелки и подошли к ним. Первый конвоир, правда, сказал, что останавливаться и разговаривать с пленным запрещается, но второй оказался сговорчивее. Мы обступили немца: куда он денется, у

нас у всех в руке по огнестрельной дубине.

Бедняга был сильно напуган резкой переменой в его жизни и первым задал вопрос:

– Меня расстреляют?

У него не было ни одного знака различия. Кто солдата станет расстреливать. Я ответил: пошлют в лагерь, на работы.

– Кем был до войны?
– спросил я.

– Рабочим. Столяр. Из Лейпцига. Мобилизован. На Восточном фронте только вторую неделю. Никого не убивал.

– Что он говорит?
– поинтересовались конвоиры. Кое-как перевели мы слезливый рассказ немца.

– Скажи этому паразиту, - сказал конвоир постарше, - нет ему нужды слезу пускать и дрожать, повезло ему. Отвоевался. И еще скажи ему, какой же он пролетарий, если пошел сражаться против государства трудящихся.

Перевел, как сумел, эти слова пленному, у которого от сурового голоса конвоира душа совсем ушла в пятки.

– А что же мне было делать? Меня мобилизовали... Иначе - бах-бах! заныл немец.

Конвойный солдат махнул рукой и прикурил только что свернутую цигарку:

– Известно... заставили да заставили... Сам рабочий, а классового сознания ни на понюшку. Перешел бы к нам, сдался бы в плен, так нет, стрелял до последнего, двоих наших уложил...

Был послан в разведку. Хотел, видать, крест заработать, сопляк...

У Ийзопа остался на ладони ломоть хлеба, который он собирался дать перепуганному немцу, но конвоир удержал его руку.

– Нет, брат, этого я не допущу! Нет к ним жалости! Они бы у наших детей последний кусок хлеба изо рта вырвали.

Он бросил окурок, вскинул винтовку и прикрикнул на немца:

– Пошли, гад! Марш!

Потом через плечо оглянулся на нас и добавил:

– У меня в Ленинграде... бомбой жену и дочку убило...

60

В вечерних сумерках нас обогнала маленькая колонна латышей, одетых в форму бывшей латвийской армии. Френчи с высокими стоячими воротниками, малиновый кант на воротнике, на обшлагах и на карманных клапанах. Петлицы их пехоте менять не пришлось: они а прежде были у них малиновые. Честно говоря, если судить по виду, то особенно лихими стрелками они не выглядели. Может быть, они топали сюда от самой литовской границы. Мы не обменялись ни одним словом, мы смотрели на них, они на нас. Должно быть, понимали друг друга без слов.

И горстку литовцев видели. У них, по нашему мнению, были странные шапки: круглые, прилегающие к голове, сшитые из полосок, спереди козырек, а с боков, загибаемые кверху, теплые наушники. Шли такие же усталые, сами подумайте, они же шагали от самой государственной границы, значит, если угодно, солдаты с самым большим военным стажем.

Все парни девятнадцатого или двадцатого года рождения. Родившиеся во время войны и, выходит, для войны рожденные, как и мы.

Тяжело было на них смотреть, и в то же время будто даже легче стало: есть и другие люди с такой же судьбой, они тоже надеются, что когда-нибудь все же переступят родной порог.