Я – Распутин
Шрифт:
Я прямо чувствовал, как пули черносотенца Пуришкевича входят в мою спину. Передернуло. Может, ну его, уехать обратно в Тюмень и жить простой крестьянской жизнью? Чушь. Пахать я не умею, деревенских навыков нет, жена Распутина меня мигом раскусит. И настучит в консисторию, а там и так дело о хлыстовстве на мази. И в концовке – та же монастырская тюрьма.
Нет. Все мои плюсы – они лишь в знании будущего. А оно печально. Что для России, что для Распутина. Только вперед, только буром, не сомневаться,
Я тяжело вздохнул.
– Молись, Оля, Богу. Вот и вся учеба.
Обедали скромно. Суп, бифштекс с картошкой, пироги, квас, настойки. За столом было четверо. Гость – доктор Калмейер, массивный мужчина с пышными бакенбардами. Сама хозяйка дома и ее муж – пожилой чиновник с бородкой клинышком а-ля Калинин. Правильно я вычислил – его превосходительство господин действительный статский советник Владимир Михайлович Лохтин, гражданский генерал. А Ольга Владимировна, получается, у нас генеральша.
Сначала обсудили мое пророчество. Но так, вскользь, тема общины публику не волновала. Потом беседа перескочила на странную смерть бывшего генерал-губернатора Петербурга Трепова. Того самого, который в прошлом году объявил бунтующей столице, что армия «холостых залпов давать не будет» и патронов тоже не пожалеет. Беспорядков и уличных боев, в отличие от Москвы, действительно, не случилось – метод угроз подействовал.
Затем разговор перешел на состояние детей Столыпина. После недавнего взрыва на Аптекарском острове пострадали сын и дочь премьера. Если первый отделался ушибами, то Наталья стала инвалидом. Ей даже сначала хотели ампутировать обе ноги, но в итоге врачи спасли конечности.
– Ходить не сможет, – констатировал со вздохом Калмейер, который оказался лечащим врачом Натальи.
– Это почему же? – встрял я.
– Сложные, смещенные переломы с осколками, – коротко ответил доктор, не глядя на меня.
По его лицу было видно, что он не одобрял увлечение Ольги Владимировны оккультными личностями.
– Молитва отца Григория исцеляет не только душу, но и тело, – Лохтина отпила вина из бокала, посмотрела на меня влюбленными глазами.
Я поежился. Рядом сидит муж с ножом в руках, пилит бифштекс. Надо уезжать из этого дома. И поскорее.
– Тут обедней не поможешь, – покачал головой доктор. – Осколки молитвой правильно не сложатся. Девушка будет расти, а кости…
Калмейер махнул рукой, снял заложенную за воротник салфетку. Бросил ее на стол.
– Божья молитва может все, – уверенно произнес я, поворачиваясь к Лохтиной. – Лист бумаги нужон да карандаш.
Все с любопытством уставились на меня.
– Позвольте узнать, зачем? – поинтересовался Владимир Михайлович, тоже снимая салфетку.
– Займемся инженерным делом.
– Вот как? – Лохтин смотрел
Похоже, надвигается сеанс публичной порки.
– Владимир, я прошу тебя! – попыталась сгладить хозяйка дома, позвонила в звонок.
Горничная принесла мне лист бумаги, карандаш. Я отставил тарелку прочь, сложил руки.
– Господи, прости нас грешных… – дальше я молился молча, попутно вспоминая аппарат Илизарова. Мать, хирург, не раз меня брала к себе в отделение. Насмотрелся.
Закончив молитву, я под удивленными взглядами присутствующих нарисовал кольца, спицы, винты. В принципе аппарат очень простой, ничего сложного в нем не было.
– Вот это, значица, спицы, – я ткнул карандашом в лист. – Они вводятся в кость дрелью выше и ниже перелома. Найдется у вас тонкое сверло?
Калмейер открыл рот, закрыл.
– Ну ежели не найдете, вон, инженеров попросите, – я кивнул на обалдевшего Лохтина, – они сделают.
– И что же дальше? – заинтересовался доктор.
– Спицы вводятся крест-накрест. После чего крепятся к кольцам. Закручивая или откручивая винты на кольцах можно смещать осколки да складывать их по-нужному. Сложили да оставили сращиваться.
За столом повисло молчание. Доктор и статский советник осмысливали мою речь, Лохтина смотрела влюбленным взглядом.
– И где вы такое видели, позволю себе спросить?
– Само в голову пришло. Но спробовать надо. Сдается, что так можно кость сжимать или растягивать. Медленно. Месяцев за несколько нарастить кость. Или уплотнить.
– Спицы занесут заразу, – сообразил Калмейер.
– А ентот ваш, как его, нож, которым режете, не заносит?
– Его стерилизуют! На пару или спиртом!
– Вот и протрите спицы спиртом, – пожал плечами я.
– А что, Артур Борисович, – очнулся Лохтин, – это как стальными тяжами ветхое строение подкрепляют. Может сработать, берусь сделать прототип в наших мастерских.
– Неужели это… – доктор взял лист в руки, – было дадено вам… э-э… в откровении свыше?!
– Ну не снизу же, – я поковырялся в зубах, чувствуя себя Шариковым за столом у Филиппа Филипповича Преображенского.
«Желаю, чтобы все!» Водки, что ли, выпить? На душе стало тоскливо, я опять вспомнил родителей, свою прежнюю жизнь. До изобретения пенициллина еще тридцать с лишним лет, можно легко загнуться от любой заразы. Впереди две мировые бойни, тоже то еще приключение, не говоря уж о революции и гражданской войне. Предопределена ли история, или ее можно изменить? Вот главный вопрос, на который мне предстоит ответить.
После обеда дом всполошился – звонили из Царского Села.