Я служил в десанте
Шрифт:
– Барабанная перепонка цела, – сказал доктор. – Видимо, травмирован нерв.
Первым «фирменным» эшелоном с красными крестами на зеленых вагонах меня отправили в Харьков.
В госпитале
Харьков
Весь перрон был заполнен людьми в праздничных одеждах. Много цветов. Играл духовой оркестр. Каждый звук отзывался в моей голове болью. Мы были первыми ранеными, прибывшими с фронта.
Потом уже, когда война стала бытом, раненых никто не встречал. Только редкие прохожие с грустью смотрели нам вслед.
А
В этой праздничной кутерьме я чувствовал себя не в своей тарелке. Все другие были ранены в бою, а я – в глупой драке. От всей этой праздничной обстановки, от гремящего оркестра, от приветственных улыбок меня чуть подташнивало, болела и кружилась голова. Только оказавшись в больнице на койке, я мог, наконец, отдохнуть. Я предпочитал не говорить об обстоятельствах своего ранения. От своих однопалатников раненых я узнал о трагедии нашей армии в первые недели войны: о внезапности (для армии) нападения немцев, о неразберихе и панике, о бессмысленном героизме и гибели наших дивизий и о том, как окруженные наши армии сдавались немцам. Я понял, что Бекшинов не только спас мне жизнь, но и избавил меня от бессмысленной смерти в хаосе первых боев и унизительной гибели во вражеском плену.
На притяжении многих лет я упорно искал Мухамбеджана, моего закадычного друга и спасителя. Но куда я ни обращался – ответа не получал. В одном из боев мы освободили из плена 17 казахов. Я спрашивал у каждого из них, не знают ли они Мухамбеджана Бекшинова. Нет, они его не знали.
Когда стали выходить на экран мои фильмы, многие мои однополчане, знакомые и незнакомые, нашли меня. От этой дивизии не отозвался никто. Только уже в девяностых годах я получил письмо от сестры Гриши Самко. Она писала, что Гриша погиб спустя полтора года. Где и как – неизвестно. Гриша был самый старший из нас и самый мудрый, но не той мудростью, которая кичится собой, а скромной хохлацкой насмешливой мудростью. Обычно он молча слушал наши разговоры, но если уж скажет – все становится понятно и смешно. Мы его все любили.
Степу Карнауха мы любили за артистизм. У него был прекрасный голос. Он пел украинские песни, да так задушевно и красиво, что они брали за самое сердце. Иногда мы пели с ним в два голоса. А Муха любили за веселый нрав и уважали за уникальные способности радиста. В казарме наши койки стояли рядом, и мы вместе ходили на свидания с девушками из металлургического техникума.
И каждый раз, встречаясь с казахами, я испытываю волнение. Они – живое напоминание о моем друге. Его я забыть не могу.
Трибунал
Молодой организм побеждал ранения. Только со слухом были нелады. Слух в левом ухе не восстанавливался – когда я волновался, то терял слух совершенно. Моя правая рука была здорова, и я вызвался обучать легко раненых приему на слух сигналов азбуки Морзе. Связисты в то время были в дефиците.
Однажды во время занятий в класс вошел старшина и велел всем выйти во двор «для важного мероприятия». Во дворе стоял стол, покрытый красным кумачом, на котором были видны остатки какого-то лозунга. «Политинформация», – подумал я и устроился на траве недалеко от стола. За столом сидели два гражданских, между ними военный
Появился грузовик, крытый тентом. Проехав по газону и помяв траву, он остановился у стола. Из него выскочили два красноармейца с винтовками, а вслед за ними показались два человека в крестьянской одежде без поясов. Военный принял официальный вид и объявил заседание военного трибунала открытым.
Оба подсудимых оказались жителями Западной Украины, недавно присоединенной к Советскому Союзу. Они обвинялись в том, что отказались взять в руки оружие.
– Наша вера забороняе, – объяснял свой поступок старший из обвиняемых.
Младший, парнишка лет двадцати, был согласен.
Председательствующий предложил присутствующим высказываться по этому поводу.
Раненые молчали.
– Высказывайтесь, товарищи. Не стесняйтесь! – подбадривал нас председательствующий.
С ближней скамейки тяжело поднялся ампутант без одной ноги.
– Знаем мы этих святош! – прохрипел он. – Когда мы уходили из Прибалтики, они нам в спины стреляли!
– Так то ж воны, – возразил обвиняемый. – А нам вера не дозволяе.
Тройка посовещалась, и очкарик объявил:
– За отказ взять оружие трибунал постановил присудить обоих к высшей мере наказания.
– Правильно! – прохрипел ампутант. Остальные молчали.
Председатель спросил осужденных о их последнем желании. Старший попросил перед смертью борщика. Младший долго молчал, потом упал на колени и стал просить, чтобы его пощадили. Он готов взять оружие, он будет воевать.
– Поздно, – сказал председатель. – Решение окончательное и пересмотру не подлежит.
Затем все – и осужденные, и часовые, и заседатели – залезли под тент полуторки. Председатель сел в кабину рядом с водителем. Машина, дав задний ход, развернулась и укатила.
– Их и правда расстреляют? – спросил я своего соседа старшину.
– А ты как думал! – сказал он, почему-то зло.
Я понимал: надо защищать родину. Но в душе оставалось чувство непонятной тоски.
Городской отпуск
Иногда легко раненых отпускали в городской отпуск. Я тоже просил врачей отпустить меня. Но пока у меня были головокружения, мне в отпуске отказывали. Когда же я почувствовал себя лучше, меня с моим однопалатником Митей Кривцовым, наконец, отпустили, поручив Мите опекать меня. Это было напрасно, я мог бы обойтись и без его опеки. Тем не менее в город мы вышли вместе. Митя был мой ровесник. Он легко сходился с людьми. Говорил с легким белорусским акцентом – родом он был из Витебска.
Итак, мы получили отпуск и после наставления старшины из батальона выздоравливающих вышли в город. Ворот у госпиталя не было. Вместо них госпитальный двор от улицы отделяла арка. У арки стоял часовой из старослужащих. Он надел очки, внимательно ознакомился с нашими увольнительными и сказал: «Валяйте!» Мы вышли на улицу. Спросили у проходящего старика, как пройти к центру. Тот долго смотрел на нас, что-то соображая, потом рукой указал направление.
– Идите туда.
Погода была хорошая, легкий ветерок перебирал листочки акации. По улице шли прохожие. Пролязгал железом проходящий мимо трамвай. Жизнь города ничем не напоминала о идущей где-то войне. Мимо прошла группка девчонок, мы остановились в надежде, что кто-то из них обратит на нас внимание и заговорит с нами, но девчонки, весело щебеча, пропорхнули мимо.