Я тебе не ровня
Шрифт:
Вперед вышли Машутка с дальней сестрой своей Настасьей. Девушки по обряду глаза потупили и поднесли куст калины* дружке жениха. Дёмка не оплошал, принял свадебное деревце, откликнулся подружкам невесты серебряной деньгой.
За воротам галдеж и смех, посвисты и прибаутки. Люди радовались громкой свадьбе! Кто-то уж потёк к церкви, занять место вперед толпы, чтобы видеть все лучше других.
Дед Мишка завел в ворота Арину, поклонился урядно. За ним склонилась и внучка.
— Здравы будьте! И ты жених и вы, люди добрые. Примите к себе невесту, боярышню
— Здравы будьте! И ты невестушка и вы, люди добрые. Примем, беречь станем пуще вашего, — боярин Глеб взял Аришкину руку, подвел к Андрею. — Прими сынок.
Шумской не долго думая, цапнул рыжую за ледяную ладошку, сжал крепко дрожащие пальчики.
— Принимаю!
Все выдохнули, народ за воротами закричал радостно. И пошли к церкви: впереди Андрей и Ариша, а уж за ними все по уряду. И ведь вот что отрадно — солнышко-то полыхало, будто благословляло!
В церкви людно, гудёж такой, что поп Виталий морщился. Ить святое место, и шуму тут быть не должно иного, кроме как Божьего слова.
Однако ж, все умолкли, когда молодые стали под венец. Поп начал обряд творить…
Шумской думал токмо об одном — как бы в глаза Арине заглянуть, понять, не сомневается ли она, не печалит ли ее свадьба. Руку ее отпустить пришлось, смотреть только перед собой. Но пташку свою он чуял рядом. Вот вздохнула, а вот ближе придвинулась — теплом обдала. С того в голове его шумело, сердце трепыхалось похлеще, чем перед боем, а сам он, стоял будто в тумане. Дышать забывал…
— Нарекаю мужем и женой… — Только после этих слов Шумской вздохнул глубоко, словно свершилось самое главное, важное в его жизни.
Арину отдали, признали пред Богом его вечной спутницей, а стало быть, никто и никогда не отнимет у него эту птичку малую, душу его бесценную.
С непривычным трепетом поднял край плата, что скрывал дорогое личико, и коснулся нежным поцелуем мягких губ Арины. Она ответила робко, будто дрогнула. Тем и пробудила в Андрее извечное мужское — моя!
Толпа загомонила наново! Отец-то Виталий попытался журить за шум неурядный, но кто ж слушал? Как повалили из церкви-то, как зашебутились! Народ кричит, просом закидывает молодых. Родня хучь и идет чинным порядком, а все одно — сбивается. Уж очень отрадно все сошлось-свершилось.
Солнце вон хлещет, будто рекой льется, листья золотятся, небо синеет глубоким цветом и дух такой, который токмо по ранней осени бывает — прохладный, терпкий и хмельной, не хуже, чем в окаянном мае.
А уж когда добрались до хором, тут совсем весело стало. Людям за ворота выкатили бочки с бражкой и вином, а значит гулять всему Савиново ночь напролет!
Андрей горстями кидал деньгу в народ, тот ловил и голосил довольно.
— Щедро, боярин!!! Любо!!!
За женихом и родня расстаралась, приветила ратников местных серебром. Подлетки
В хоромах за столами богатыми поначалу-то тихо было, урядно. А вот опосля второй чарки и завертелось! Семьи хучь и породнились, а все одно — стенка на стенку. Кто-то одно припомнил, кто-то другое и пошла перебранка, да не злая, а шутейная. Тётка Евдокия смеялась так писклявенько, да живо, что опричь нее все хохотом заходились. Воевода Фрол балагурил громко, с того всем и стало понятно, в кого внучёк чубатый пошел. Ить кровь-то не водица…
Пришла пора третей чарки, под нее особый обряд — плат с невесты тягать. Мамка Житяниха и боярыня Ксения встали да и пошли к молодым — сидели-то во главе стола, как и должно. С приговором и стянули платок.
Андрей уставился не жену… Ариша зажмурилась от света, но сразу же к Шумскому взглядом метнулась. Тот обомлел — глаза огромные, печальные, испуганные. Он и не сдержался, заговорил, а ведь невместно!
— Ариша, что ты?
Она только головой покачала на его слова.
— Я боялась, что ты раздумаешь, Андрей… Всю ночь металась, сны дурные видела, — и заплакала…
Тихо так, без голоса. Токмо слезы текли по щекам. Родня приметила и обрадовалась! Знак хороший, когда невеста рыдает на свадьбе-то, да не напоказ, а тихо, от души.
Андрей утешать не стал — слов не нашел — просто опустил руку под стол и взял ее пальчики в свои, сжал крепко. С того Арина рыдать перестала и посмотрела светло. Глаза, что осенняя речка, да весенний листочек в ней…
— Горько, ой горько-то как! — Дёмка чарку свою поднял. — Целуй невесту, братка, а то вино в глотку не лезет!
Пришлось вставать и троекратно целовать Арину в щеки. Шумской про себя сокрушался тому обычаю — ведь целовать хотелось иначе, да и не при всех. Аж бровь грозно вскинул, до того не любил сборищ шумных.
А свадьбе-то что? Им бы токмо веселиться, да пить. Вон уж и пляски затеяла молодежь. В больших хоромах-то можно! Шум, дудки пищат. В открытые окна гомон людской — гуляет Савиново.
Шумской все на Аринку смотрел. Кика женская уж дюже к лицу ей была. Ладно облегала головку золотую, скрывала косу, токмо на стройной белой шее из-под бабьего убора виден был малый завиток. В него взглядом и упёрся, дурной. Все хотел нагнуться и поцеловать…
— Андрей, — шептала Аринка — Я просить тебя хотела.
— Все, что пожелаешь, золотая, — и на завиток смотрел.
— О дедуле. И Гарме. Деда мой один совсем…так…
Шумской и договорить не дал:
— Заберем.
— Спаси тя Бог, — голову нагнула, будто кланялась.
С того Шумского проняло и малёхо в злость кинуло.
— Арина, не смей. Ты кому голову клонишь? Кому спасибо говоришь и за что? Муж я тебе. Твой. Одно мы с тобой, разумеешь? О деде твоем уж подумал. Хоромцы малые срубили опричь нашего дома. А не захочет, так пусть тут живет.