Я твой ужас и страх

Сумеречный Эльф / Сумеречный_Эльф

Валерия усмехалась, переходя к другой картине, украдкой спрашивая:

— А этому что снилось?

— Хм… — прищурился Король Кошмаров, однако, видимо, никого не вспомнил, глядя на безмятежный пейзаж и влюбленных, какого-то рыцаря и даму. — Ему, видимо, Песочник что-то нашептывал.

На следующем полотне девушка в мрачно-зеленом платье глядела со скал на тонущий в бушующем море корабль. От образа девушки, от ее прижатой к груди руки и разметавшихся от ветра темных волос, делалось грустно и тревожно, точно Валерия вновь вспоминала что-то, узнавала.

— А ему? — кивнула она на картину.

— Он тоже

тонул, — как решая слишком простой ребус, отозвался собеседник. — В детстве в реке, а потом я усиливал это видение в его снах.

— Ха-х, пожалуй, самая необычная выставка на моей памяти. С такими комментариями, — улыбнулась Валерия, и на душе вновь потеплело, несмотря на холодные прикосновения Короля Кошмаров.

Он… обнял ее за талию, вдыхая аромат волос, точно девушка с картины тоже показалась ему знакомой. Валерия замерла, словно во сне наяву, словно они сделались одной из сотен картин прерафаэлитов. Ее сердце больше не билось, оно замерло, и лишь слышалось кружение золотых бабочек, которые заменяли сердце Королю Кошмаров. Она слышала его дыхание, ощущала на своей коже возле ушной раковины, на шее…

Этот холод, смешанный с пожаром! Показалось, что целый мир совершенно обезлюдел.

— Поцелуй меня, — наконец, набралась смелости прошептать она.

Показалось, что все заполнила бешеная пульсация, точно сама ткань мироздания рвалась и перестраивалась, сотни золотых нитей… Но Король Кошмаров на миг растворился, подлетел к ней и пропел многозначительно строчку из песни:

— «Поцелуй мой как лед на губах. Я твой ужас и страх».

Он подошел к ней вплотную, невыразимо нежно проведя указательным пальцем вдоль ее губ. И больше ничего не говорил какое-то время. А затем отвернулся, уставившись на одну из картин, где прекрасная девушка плыла в лодке.

— Сначала я собирался напитаться твоим отчаянием и ужасом, восстановить свою силу после заточения, выпить тебя, точно паук, но теперь… — мужчина запнулся, но признался: — После того случая… У меня иные планы, — он обернулся и посмотрел прямо в глаза Валерии, точно ища в ней ответ, одновременно предупреждая или предвещая свои намерения: — Но мой поцелуй — это твоя смерть. Еще не время. Хотя эти часы остановились на без пяти двенадцать.

— Прямо как «Часы Судного дня», звучит зловеще, — растерялась Валерия, обрушиваясь на себя обвинениями. И правда? Чего она ожидала от такого существа? Он же не человек, он же злой дух, а против своей природы еще никто не выдерживал конкуренции. Да и она — вечная неидеальная ошибка, пусть даже мать больше так не считала. В любом случае, выставила себя полнейшей дурой, да еще и какой-то озабоченной. Но… Она чувствовала! К-н-и-г-о-л.ю.б. нет По-человечески, ярко, захватывающе. И от этой мысли она вновь хотела смеяться. Однако болью раскололось сердце, точно прошла трещина вдоль гигантского ледника.

Валерия стремглав покинула выставку, а Король Кошмаров не последовал за ней, он витал призраком среди картин, сливаясь с их загадочными образами. Девушка же неслась прочь, не замечая ни перехода, ни дороги, она даже не отметила, как какая-то машина едва успела вдавить педаль тормоза. Высунулся водитель, клеймил ее последними словами за неосторожность.

А Валерия не слышала, она неслась прочь и… смеялась, едва не плача, едва не заламывая руки, но признаваясь себе, что она живая, он такой

же, как все, человек, не самый злой, не самый безумный. Она имела право даже любить. Да все как-то неправильно, да все как-то не с теми… или не в то время. Но где же все античные храмы? Где статуи?

Все засыпал пепел.

И он же переполнял душу, когда Валерия в исступлении раскачивалась из стороны в сторону на диване, грызя обжигающий небо имбирь. Ей казалось, что она все разрушила или же… что ее обманули. Или же… нет, она совершенно запуталась во всех этих противоречивых чувствах и собственных словах, суждениях. Ей надоело считать себя неправильной на фоне всех законодателей правил, хотя они сами блуждали в потемках, едва из них выбираясь.

Для нее в тот вечер оставалось только длящееся настоящее. Гордиев узел натянулся до предела, точно сделавшись петлей виселицы. И Валерия сознавала, что неизбежно требуется меч. В этой борьбе только она могла победить, только она способна была докопаться до истины. Хранители Снов, может, и вытащили бы ее, загнали бы снова Короля Кошмаров на дно бездны, но она бы тогда ощущала себя остаток жизни предательницей, но она бы уже никогда не забыла… его.

Пепел и ржавчина — вот аромат ее покоя, вот то, что повергало в неискупимо черные глубины, но одновременно несло надежду, даже если он не подозревал об этом. Валерия иным зрением уловила, как черная завеса грядущего вплотную приблизилась к ней, требуя какого-то решения, предвещая нелегкое испытание. Но она словно готовилась к этому всю жизнь, балансируя на грани миров.

— Ты пришел… — выдохнула она. Ждала чего-то? Боялась? Ничуть. Осталось только настоящее в этой зыбкой минуте, расколотой вечностью. Она — летящая капля, обретающая свою совершенную форму, отражающая целый мир. Уже ничего не страшно.

— Да, без пяти двенадцать, как я и говорил, — отозвался он, нервно бродя по комнате, как в чаду. И только теперь Валерия заметила, что его больше не сопровождают четыре коня. Его покинул его собственный страх? Или только на время?

Король Кошмаров приблизился к ее столу, поднял оторванный блокнотный листок и непроизвольно прочитал нараспев, думая, очевидно, о своем:

Раз к Оле-Лукойе пришел старший брат…

О вечном покое не так говорят?

Он сказки слагает из боли. А грез

Хватает Лукойе, мешок да обоз.

Для добрых сказаний есть ночи покой,

Но смерть неотрывно срывает рукой

Все теплые сказки, чудес благодать,

У смерти сказанья ее не отнять.

Валерия продолжила с легким вздохом, уже наизусть:

И с братом суровым Лукойе живет,

Два полюса правды, иных все высот.

Увидеть их страшно, пускай не враги,

Но сказочник добрый ведет все торги

С иным летописцем на черном коне.

Конечностью мира придет он во сне,

Расскажет всем сказку поступкам ценой,

Брат Оле-Лукойе — смертельный покой.

— Что это? — удивился отстраненно Король Кошмаров.

— Мои стихи… — в тон ему ответила Валерия, не двигаясь с места.

— Уж не обо мне ли? — усмехнулся Бугимен, но как-то иначе, без вечной издевки.

— Может, и о тебе. От твоих кошмаров я и начала как-то писать ужастики. Спасибо за вдохновение, у всех оно разное, в конце концов. Я решила, что Песочник вполне похож на Оле-Лукойе, ну, а ты… — она вздохнула.