Я угнал машину времени
Шрифт:
Брэк рылся в магнитофонных записях. Метр дремал.
— Истину мало найти, ее нужно найти своевременно, в то недолгое время, когда она жива, — говорил Галилей. — Десятки тысяч томов, учебников и трактатов полны мертвыми истинами, им поклоняются, их отливают в бронзу, а тем временем живые истины незаметно доживают свой век, а если их и замечают, то лишь для того, чтобы покончить с ними, как с ложью.
— Может, поставим музычку? — спросил Брэк.
— Давай! — оживилась Праматерь и сконфузилась. Все-таки ей
— Выключай его! — сказал, просыпаясь. Метр.
Учитель уже жалел, что принес домой эту пленку. Лучше б она лежала в лаборатории, а они бы слушали музыку, и никто б никому не мешал. И жизнь Галилея зависела б не от него, от Учителя, а от целого научного коллектива, который знает, когда включать ее, а когда выключать. Все это проходило бы в соответствии с планом работ, и даже сам Галилей не был бы в претензии. Ведь сейчас, собственно, он живет незаконно…
— Извини, Галилей, — сказал Учитель, — эксперимент на сегодня окончен.
— Эксперимент?
— Называй как хочешь. Каждая жизнь — эксперимент, иногда удачный, иногда неудачный.
— Вот это мысль! — восхитился Брэк. — Учитель, ты существуешь!
Праматерь чуть не плакала, так ей было грустно. Она уже привязалась к Галилею и даже успела немножко его полюбить. Как своего дедушку. У Праматери никогда не было дедушки, но если б он был, она бы его вот так полюбила. Как старика Галилея. И ей было б жаль, если б он должен был умереть.
Но Брэк уже держал в руках пленку с веселой музычкой, а Метр разливал в бокалы вино.
— Вы хотите меня убить? — спросил Галилей. — Именно сейчас, в самую важную для меня минуту?.. Но ведь вместе со мною умрет истина… Послушайте… Я обращаюсь к суду Святой Инквизиции… Милосердной и Святой Инквизиции…
Учитель нажал на рычаг. Все было кончено.
Сразу стало так тихо, как будто одновременно выключилась вся жизнь — и в комнате, и на улице.
— Это ужасно, — сказала Праматерь, и слезы потекли по ее щекам.
Метр стал совсем маленьким. Он молчал.
— Ты хотел что-то поставить, Брэк? — Учитель никак не мог снять пленку с магнитофона. — Где же твоя музыка, Брэк?
— Вот, — протянул Брэк свою музыку, но так, что Учитель не мог ее взять, а Брэк и не спешил помочь ему дотянуться. — Вот она. Вот.
— Который час? — спросил Метр и посмотрел на часы. — Впереди еще целый вечер…
— Целый вечер, — сказал Брэк. — Целый вечер.
— Перестаньте повторять! — крикнула Праматерь, и сама повторила: Целый вечер…
— Давайте выпьем, — предложил Метр. И погладил скульптуру Байрона.
ХОДИТЬ — ХОДЬБА, СУДИТЬ — СУДЬБА
Парень и девушка шли по широкой степи, и им было еще далеко до горизонта. Горизонт был спокойный и ровный, словно ему
Девушка шла под конвоем, а думала, что идет в дружеском сопровождении. Она любила своего конвоира и называла его просто Вась. «Вась, куда ты меня ведешь?» — спрашивала она, делая вид, что не догадывается. Но она догадывалась, все девушки всегда обо всем догадываются, — правда, не всегда о том, что бывает на самом деле.
Конвой Вась не отвечал, на подобные вопросы отвечать не положено, он только торопил подконвойную, а ей не хотелось спешить, ей хотелось продлить это волнующее приближение к горизонту. Она старалась держаться поближе к парню, а он по уставу должен был соблюдать дистанцию. А то обезоружит чего доброго, а там ее поминай. У него в кармане предписание доставить подконвойную к месту казни. Или каторги. А она думала, что к месту любви. Она верила, что любовь побеждает смерть, как написал творец смерти на книге творца любви, чтоб отвести глаза любви от неумолимого шествия смерти.
Девушка была революционерка, а парень — шпион и стукач, агент охранки и Чрезвычайной Комиссии, и еще чего-то в этом роде. Но внешне он ничем не отличался от революционера, партизана и подпольщика. А чем он мог отличаться? Мы ведь все живем вперемешку — герои, революционеры, убийцы и предатели. Встречаемся, общаемся, говорим о том, о чем положено говорить, и молчим о том, о чем говорить не положено. Как тут отличить одно от другого?
Бывали даже случаи, когда агенты охранки становились во главе революции и вели ее на казнь, усыпляя пламенными словами. Такими словами усыплял парень девушку, а она слушала и вся тянулась к нему, потому что он был парень, а она была девушка.
«Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете», — сказал бы об этой сцене знаток подобных сцен, выдавая себя за знатока тонких человеческих отношений. «Любовь побеждает смерть», — сказал бы он, имея в виду всенародную любовь, существующую наперекор всенародной смерти.
Горизонт все еще скрывал правду смерти, выдавая ее за правду любви. А здесь, в том самом месте, где парень вел девушку по степи, три мальчика сидели на берегу моря. Но если хорошо приглядеться, это были три старика. Жизнь пролетает так, что не успеешь оглянуться, не то что приглядеться.
Берег моря тоже изменился. Сначала он был пустынный, потом на нем появился пляж, людей набралось — ступить негде. А потом вдруг люди исчезли, хотя был разгар лета, солнце светило вовсю, и остались только три старика: в море было запрещено купаться.
Три старика, которым многое было запрещено, жизнь которых прошла в мире сплошных запретов, ничуть не удивились, что в море купаться запрещено. Хорошо хоть можно на солнышке посидеть. А запретят — не будем сидеть. Будем дома сидеть. У телевизора.