Я умею прыгать через лужи

Маршалл Алан

Ангус проводил ее сердитым взглядом.

– Слыхал?
– спросил он Мика.
– А еще сиделка! Подумать только! Черт знает что...

– Она, - Мик презрительно махнул рукой, - она сказала мне, что я болен симулянитом. Я ей покажу симулянит. Если она еще раз меня заденет, я найду что ей ответить, - вот увидишь. А ты, Алан, - крикнул он мне, - не обращай на нее внимания!

У меня началось местное заражение в бедре - там, где гипс врезался в тело, - и через несколько дней я почувствовал, что где-то на ноге лопнул нарыв. Тупая боль в пальце

в этот день была почти невыносима, а тут еще прибавилось жжение в бедре... Я начал всхлипывать беспомощно и устало. А потом заметил, что Ангус с беспокойством смотрит на меня. Я приподнялся на локте и взглянул на него, и в моем взгляде он, должно быть, прочел овладевшее мной отчаяние, потому что на его лице внезапно появилось выражение тревоги.

– Мистер Макдональд, - сказал я дрожащим голосом - не могу я больше терпеть эту боль. Пусть перестанет болеть. Кажется, мне крышка...

Он медленно закрыл книгу, которую читал, и сел, поглядывая в сторону двери.

– Куда девались эти проклятые сиделки?
– крикнул он Мику диким голосом.
– Ты можешь ходить. Пойди и позови их. Пошли за ними Папашу. Он их разыщет. Малыш достаточно натерпелся. Хотел бы я знать, что сказал бы его старик, будь он здесь. Папаша, поезжай и приведи кого-нибудь из сестер. Скажи, я звал, да поживей.

Вскоре пришла одна из сиделок и вопросительно посмотрела на Ангуса:

– Что случилось? Он кивнул в мою сторону:

– Взгляните на него. Ему плохо.

Она приподняла одеяло, посмотрела на простыню, снова опустила его и, не говоря ни слова, выбежала из палаты.

Помню, как вокруг меня стояли доктор, старшая сестра, сиделки, помню, как доктор пилил и рубил гипс на моей ноге, но мне было невыносимо жарко, перед глазами все плыло, и как пришли отец с матерью, я не помню. Я запомнил, правда, что отец принес мне перья попугая - но это уже было неделю спустя.

ГЛАВА 7

Когда я снова стал различать палату и ее обитателей, на кровати Ангуса лежал незнакомый человек. Пока я неделю метался в бреду, Ангуса и Мика выписали. Ангус оставил мне три яйца и полбанки пикулей, а Мик попросил сиделку Конрад передать мне, когда я приду в себя, банку с лесным медом.

Мне их очень недоставало. Казалось, сама палата стала иной. Люди, которые теперь лежали на белых постелях, были слишком больны или подавлены непривычной обстановкой, чтобы разговаривать друг с другом; и они еще не научились делиться яйцами.

Папаша стал совсем мрачным.

– Здесь все переменилось, - говорил он мне.
– Помню, в этой палате велись разговоры, каких я никогда раньше и не слыхивал. Умнейшие парни собирались здесь. А сейчас - взгляни на эту мелюзгу - двух грошей не дашь за них всех, вместе взятых. И всего-то животы у них болят, а глаза заводят, будто чахоточные. Все только и думают о своих болячках, а тебя и слушать не хотят, когда вздумаешь пожаловаться на свои горести. Если бы я не знал, что в любую минуту могу помереть, то попросил бы старшую сестру отпустить меня отсюда. А она прекрасная

женщина, доложу я тебе.

Человек, лежавший на кровати Ангуса, был очень высокого роста, и в первый день, когда он появился в палате, сиделка Конрад, поправляя его постель, воскликнула:

– Боже мой! Ну и высоченный же вы!

Ему это доставило удовольствие. Он улыбнулся со смущенной гордостью и оглянулся вокруг, чтобы убедиться, все ли мы слышали, затем улегся поудобней, вытянул свои длинные ноги так, что закутанные одеялом ступни высунулись между прутьев спинки, и положил руки под голову.

– Вы умеете ездить верхом?
– спросил я, почувствовав уважение к его огромному росту.

Он окинул меня беглым взглядом, увидел, что перед ним ребенок, оставил мой вопрос без ответа и продолжал обозревать палату. Я испугался, не счел ли он меня нахалом, но затем, возмущенный его поведением, убедил себя, что мне безразлично, какого он обо мне мнения.

Зато он часто заговаривал с сиделкой Конрад.

– Вы славная, - говорил он ей.

Она ждала продолжения, но он, казалось, не был способен что-нибудь добавить. Когда она считала пульс, он порой старался схватить ее за руку, а когда она отдергивала ее, он говорил: "Вы славная". Когда она приближалась к его кровати, ей приходилось быть на стороже, - он так и норовил хлопнуть ее по спине, приговаривая: "Вы славная".

Как-то раз она ему резко сказала:

– Оставьте меня в покое!

– Вы славная, - повторил он.

– И эта ваша присказка не меняет дела, - добавила она, взглянув на него холодным понимающим взглядом.

Я никак не мог его раскусить. Никому, кроме нее, он никогда не говорил: "Вы славная".

Однажды он весь день сидел с нахмуренным видом и что-то писал на листке бумаги, а вечером, когда сиделка Конрад поправляла его постель, сказал:

– Я написал о вас стихотворение. Она посмотрела на него удивленно и даже подозрительно.

– Вы сочиняете стихи?
– спросила она, прервав работу.

– Да, - сказал он.
– У меня это легко получается. Могу писать о чем угодно.

Он передал ей листок. Она прочла стихотворение, и на ее лице засияла довольная улыбка.

– Это на самом деле хорошо, - сказала она.
– Да, да, очень хорошо. Где вы научились писать стихи?

Она перевернула листок, поглядела на обратную сторону, а потом прочла стихотворение еще раз.

– Можно мне оставить его у себя? Это очень хорошие стихи.

– Ерунда.
– Он пренебрежительно махнул рукой.
– Завтра я вам напишу другие. Возьмите их себе. Могу сочинять в любое время. Даже думать не приходится. Для меня это пара пустяков.

Сиделка Конрад принялась за мою постель, положив стихи ко мне на тумбочку.

– Можешь прочитать, - сказала она, заметив, что я смотрю на листок.

Она дала мне его, и я медленно, с трудом прочитал:

Сиделке Конрад

Сиделка Конрад нам стелет кровать,

И никак не может она понять,