Я умею прыгать через лужи
Шрифт:
– Все в порядке, вспомнил.
– Тише там!
– Миссис Уилсон взглянула в сторону Питера и Теда, которые разговаривали оба сразу, не слушая друг друга.
– Это седло было немного потрепанное, подпруга никуда не годилась, но я бросил его в повозку...
– Голос Теда звучал так, словно он сообщал величайшие тайны.
– Я за своего Серого отдал пять фунтов, - перебил Питер, держа кружку в нескольких дюймах ото рта и пристально глядя сквозь нее на стену.
– И проскакал на нем двадцать миль в ту ночь...
– Это было седло из Квинсленда, - продолжал
– А коньку моему хоть бы что...
– упорствовал Питер.
– Я купил новую подпругу...
– не сдавался Тед.
– Даже не вспотел, - произнес Питер, обращаясь к стене.
– Ну, и после этого...
– Тед дошел до критического момента своего повествования.
– Заткнитесь вы оба, - сказал Артур, - хозяйка хочет послушать песню.
Питер и Тед посмотрели на Артура, как на назойливого чужака.
– Какого чер...
– начал Тед.
– Принц сейчас споет новую песню.
– Давай начинай, - добродушно согласился Питер и, откинувшись назад на своем стуле, уставился в потолок.
– Мы слушаем.
Принц запел: - Отчего, скажи, ты плачешь, детка? Папу огорчать тебе не жаль? Отчего теперь смеешься редко? Расскажи, голубка, про свою печаль.
– Ты хороший, папа, - девочка сказала,
В целом мире лучше папы нет.
Только, если любишь, ты мне правду скажешь:
На стене повешен чей портрет?
Все мы внимательно слушали Принца. Даже Питер повернулся, чтобы смотреть на него, и с большим жаром подхватил припев.
В этой темной раме улыбалась мама,
А теперь я вижу - в ней чужая дама.
Улыбалась мама лучше и нежней,
А чужая дама не сравнится с ней.
Когда Принц начал новый куплет, миссис Уилсон тихонько заплакала.
– Дорогая детка, будет новой мамой
Та, что, улыбаясь, смотрит на тебя.
Ты играть с ней будешь, ты ее полюбишь,
Чтоб не огорчать меня.
Артур выпил две кружки пива, пока Принц пел, и, когда он закончил, мрачно заявил мне:
– Человек, который женится второй раз, - сумасшедший.
Я устал и уснул на стуле под звуки песен. Когда Питер разбудил меня, все уже разошлись.
– Пробудись, - сказал он тоном священника, начинающего проповедь. Пробудись и пойдем со мной.
Мы вышли и направились к навесу, где он уже приготовил нам постель.
Я поскорее залез на мешки, но Питер продолжал стоять, держась за столб и покачиваясь. Вдруг он поднял голову и продекламировал в ночь:
Между небом и водой Клоун поравнялся с ней,
И, столкнувшись, загремели наши стремена.
ГЛАВА 29
Отцу хотелось знать все о моей поездке с Питером. Он подробно расспрашивал о людях, с которыми мне довелось встретиться, и о том, разговаривал ли я с ними. Когда мать попыталась выразить слабый протест против такого обилия вопросов, отец заставил ее замолчать словами:
– Я хочу знать, может ли он быть самостоятельным.
Мой восторженный рассказ о выносливости лошадей, о том, как они тащили нагруженные дроги, ни разу не ослабив постромки, доставил ему большое удовольствие.
– Да! Хорошая упряжка,
– У Питера недаром лошади породы марло - крепкие, никогда не подведут.
После недолгого молчания он спросил:
– Он давал тебе править?
В ожидании моего ответа отец отвел глаза в сторону, а его руки застыли на столе.
– Да, - сказал я.
Он просиял и кивнул головой, улыбаясь своим мыслям.
– Пара рук - вот что главное, - пробормотал он, думая о своем, - пара умелых рук...
Он знал, как нужны крепкие умелые руки, чтобы править лошадью.
Я живо помнил ощущение лошадиного прикуса на туго натянутых вожжах, ощущение силы, которой лошади, таща свой тяжелый груз, казалось, делились со мной, - эта сила так и вливалась в меня через поводья.
"Когда лошадь напрягается, все твои силы уходят в вожжи", - как-то сказал отец, но я этого не находил.
"Нечего горевать, что ты не можешь ездить верхом, - сказал он, - уметь хорошо править упряжкой - большое дело".
Впервые за несколько лет отец упомянул о том, что верховая езда для меня недоступна. После возвращения из больницы я говорил о верховой езде так, как будто через какие-нибудь несколько недель я уже буду носиться на норовистом скакуне. Отец не любил разговоров на эту тему. Он всегда упорно отмалчивался, когда я просил посадить меня на лошадь, но наконец почувствовал необходимость объясниться начистоту. Он сказал, что я никогда не смогу ездить верхом, - во всяком случае, до тех пор, пока не стану взрослым и не научусь ходить без костылей.
Он положил мне на плечо руку и говорил очень серьезно, как видно придавая большое значение тому, чтобы я его понял как следует:
– Когда едешь верхом, бока лошади сжимаешь ногами. Если переходишь на рысь, то тяжесть тела переносишь на стремена. Парню со здоровыми ногами это нетрудно... У него, разумеется, должно быть чувство равновесия. Он сливается с лошадью как бы в одно целое. Но ты не можешь сжать ногами бока лошади, Алан. С твоими ногами ты можешь добраться куда нужно, но для верховой езды они не годятся. Так что брось думать об этом. Мне хотелось, чтобы ты умел ездить верхом, и маме - тоже. Но, видно, не судьба... Так часто бывает: человеку хочется сделать и то и другое, но он не может. Я хотел бы стать таким, как ты, но не могу, а ты хочешь ездить верхом, как я, но не можешь. Вот нам обоим и не повезло.
Я молча слушал его, но мне не верилось, что это правда. Меня удивило, что он сам верит в свои слова. Всегда он бывал прав, а сейчас он впервые ошибся.
Я твердо решил научиться ездить верхом и даже в ту минуту с удовольствием представлял себе, как счастлив будет отец, когда в один прекрасный день я прогарцую мимо нашего дома на скакуне с круто изогнутой шеей и лошадь будет грызть удила, чувствуя, как твердо я держу поводья.
У одного из ребят в школе был арабский пони, по кличке "Звездочка". Это был белый пони с длинным волнистым хвостом и быстрым ритмичным ходом. У него были сильные, сухощавые ноги, и ступал он по земле, как будто стараясь не обременять ее своим весом.