Я, Вергилий
Шрифт:
— Но только не за стихи, нет, — ответил я.
Поллион пружинисто встал и произнёс нараспев, в нос:
О, доля счастливая Римской державы, Рождённой в великий Мой консулат [77] .Я засмеялся. Прокул казался печальным.
— Едва ли это справедливо, Поллион, — сказал он. — Цицерон написал кое-что получше этого.
— Но ничего, что так же верно отражало бы его собственную душу, — снова усмехнулся Поллион.
77
...великий
Печаль Прокула растаяла, и он засмеялся.
— Да ты, юная гончая, решился затравить меня, а? Ладно, у нас у всех есть грехи. Даже у тебя.
Поллион откинулся назад, чтобы не мешать рабам убрать грязные тарелки и поставить вместо них чаши с фруктами и орехами.
— Из-за покушения на Цицерона бедняга Катилина [78] попал на острие мировой истории, — ответил он. — Да так там, пригвождённый, и остался.
— Цицерон — великий муж. — Прокул отобрал грушу и принялся счищать с неё кожуру. — Наверно, самый великий из тех, кого породил Рим.
78
Катилина, Луций Сергий (108—62 до н.э.) — обедневший римский патриций. Лелеял планы ликвидации республиканских устоев. По суевериям римской толпы, 63 год до н.э. должен был стать годом гибели Рима. Этим решили воспользоваться Катилина и Лентул, чтобы воздвигнуть собственную власть на развалинах Римской республики. Для этого Катилина выдвинул свою кандидатуру на консульские выборы 63 года до н.э. Но консулом стал Цицерон. После неудачного покушения на жизнь Цицерона Катилина бежал из Рима и собрал войско в Этрурии. В сражении при Пистории пал в бою.
— Это он всё время нам так говорит. Может, он и великий, но всё равно жутко скучный. И воплощение близорукости Сената.
— Вот тебе раз! — Прокул положил нож. — В последние десять лет он сделал больше, чем кто-либо другой из живущих, чтобы сохранить государство. И если ему это не удалось, то здесь нет его вины.
— Тогда чья же это вина? — спросил Поллион. — Его так называемое «единомыслие всех достойных» [79] было только попыткой подпереть старые, прогнившие формы сенатского правления. Он отделался от Помпея, сказав ему во всеуслышание и со всеми подробностями, как тому повезло, что Цицерон ему друг, а когда Цезарь предложил ему место в реальном правительстве [80] , категорически отказался. Меня никогда не переставало поражать человеческое тупое себялюбие.
79
«Единомыслие всех достойных» (Concordia Ordinum). — Практической программой Цицерона было «согласие сословий», «единомыслие всех достойных», т. е. блок сенатского и всаднического сословий против демократии и претендентов на монархическую власть. Такой блок ему удалось сплотить против заговора Катилины. Сам Цицерон — из сословия всадников. Его политический идеал — «смешанное государственное устройство» (т. е. государство, сочетающее элементы монархии, аристократии и демократии, образцом которого Цицерон считал Римскую республику III — начала II века до н.э.).
80
Когда Цезарь предложил ему место в реальном правительстве... — Речь идёт о заключении первого триумвирата в 60 году до н.э. Поняв, что Помпей является врагом непримиримого Сената, Цезарь предложил ему союз; в качестве третьего члена он хотел привлечь Цицерона, но тот не желал принимать участие в антисенатской коалиции. Поэтому вместо Цицерона Цезарь обратился к честолюбивому Крассу. После этого Цицерон был полностью отстранён от политических дел.
— По крайней мере, он честен, — перебил Прокул. — Даже Цезарь признает это. Поэтому-то он и приложил столько усилий, чтобы залучить его на свою сторону. Ему необходима чистота Цицерона, чтобы придать
— Риму прежде всего нужна сила, а не респектабельность. Иначе он будет продолжать двигаться тяжело, как корабль, лишённый весел.
— И ты думаешь, что Цезарь — идеальный платоновский лоцман? — Прокул презрительно усмехнулся, как он умел это делать. — Хорош лоцман! По уши в долгах, в личной жизни — сплошной позор и двуличный, как Янус.
— Да уж, он не образец совершенства, — улыбнулся Поллион. — Но очень к этому стремится. И для Рима сейчас он — самое лучшее. Они нужны друг другу, и, если Цезарь падёт, Рим падёт вместе с ним. Помните об этом.
Поняв, что беседа завела их в сферы, слишком опасные даже для дружеского застолья, Прокул переменил тему разговора, и мы перешли к обсуждению более абстрактных вещей. Когда вскоре Поллион поднялся с места, чтобы уйти, он помедлил у двери и вновь обратился ко мне:
— Между прочим, Вергилий, — сказал он, — ты упоминал Кальва. Приходи ко мне на днях, я тебя с ним познакомлю. Мы, поэты, должны держаться вместе.
Вот так я познакомился со своим первым покровителем.
18
Не хочу приступать к следующей части своего рассказа.
Я сидел у себя в комнате, заканчивая читать речь Гортензия, как вдруг без стука вошёл Прокул. Его лицо...
Нет, Вергилий. Начни снова. Расскажи всё с самого начала. Это было через день после окончания Зимних празднеств. Мать Котты, Эмилия Руфина, пригласила Валерию с матерью на обед, устраиваемый только для женщин. Корнелия колебалась, и на это были причины: как я говорил, народ, особенно женщины, не очень-то выходил вечером на улицу, боясь беспорядков. Но Валерия тем не менее была настойчива.
— Не смеши меня, мама! — заявила она. — Мы же практически соседи! Это же совсем не то, что разгуливать по Субуре [81] в сопровождении одного только Публия в качестве охраны. — И она послала мне улыбку.
Корнелии было не до улыбок.
— Валерия, — сказала она. — Мне бы очень хотелось, чтобы ты отнеслась к этому посерьёзнее и получше задумалась об опасности.
— Но ведь это всего в нескольких сотнях ярдов от нас. — Валерия примостилась к матери на ручку кресла. В её голосе послышались просительные нотки: — И мы возьмём с собой Кассио и Гету, чтобы они охраняли нас. — Кассио и его брат Гета были рабы Прокула — большие и сильные, словно быки, и к тому же всецело преданные семье.
81
Субура — район Рима между холмами Эсквилин, Квиринал и Виминал, весьма людный и оживлённый, с большим количеством притонов.
Корнелия посмотрела на Прокула.
— Что ты об этом думаешь, дорогой? — спросила она.
Но Прокул едва ли слушал их. Он погрузился в письмо, которое только что получил от своего поверенного в Дамаске; это были явно плохие известия, судя по опущенным уголкам его рта.
Он на мгновение поднял голову.
— О чём? — отозвался он. — О, сделай, как сама считаешь лучше. — Он встал. — Извини, я должен ответить на письмо немедленно.
И он удалился в свой кабинет.
Валерия возобновила атаку.
— Не будь такой отсталой, мама! — сказала она. — Мы же совсем не выходили во время праздников. И к тому же ты говорила, что хотела похвастаться новой брошью.
Умный ход. Эта брошь была камея, выполненная по последней моде, с профилем самой Корнелии между двумя резвящимися дельфинами. Мы с Валерией заказали её для подарка на Зимние празднества, и Корнелия была в восторге.
— Публий, как ты думаешь? — уже почти сдавшись, обратилась Корнелия к последнему средству обороны. — Идти нам или нет?
— О нет, не спрашивай Публия! — засмеялась Валерия. — Он обязательно скажет «нет». Он ещё больший любитель испортить другим удовольствие, чем ты.
Я развёл руками.
— Не втягивайте меня в свои семейные перебранки, — ответил я. — Я уже и так как следует раскритикован, спасибо. Кроме того, мне дали речь, которую я должен дочитать к завтрашнему дню, так что у меня нет времени.
Корнелия вздохнула.
— Валерия, тебя бы следовало отшлёпать, — проговорила она. — Ну ладно, будь по-твоему. Но мы не должны задерживаться слишком поздно.