Я, Вергилий
Шрифт:
— А почему бы тебе самому за это не взяться?
Он пожал плечами.
— Времени нет, — ответил он. — И к тому же ты как поэт гораздо сильнее.
— Ерунда.
— Не совсем. Я уже создал лучшее, на что был способен. Я могу писать больше — и буду, когда появится свободное время, — но я никогда не напишу лучше. Ты — совсем другое дело, Вергилий. Ты, как бы долго ни писал, будешь всё время совершенствоваться. Ничего не поделаешь.
Я зарделся, но в голове уже начали роиться мысли. Не так-то много поэтов поддаются переделке, так же как лишь некоторые растения можно выкопать из их родной почвы и успешно пересадить куда-нибудь в другое место; но я всегда чувствовал, что Феокрит был одним из них. До некоторой степени он уже акклиматизирован, потому что первую половину жизни прожил в Сиракузах, и его поэзия проникнута духом сицилийской деревни. Его «Идиллии» — пасторальные виньетки, простенькие истории
— Дай мне обдумать твоё предложение, — сказал я.
Поллион улыбнулся.
— Ну что ж, — ответил он. — Я не прошу тебя завершить эту вещь за шесть месяцев, я знаю, как медленно ты работаешь. Не начинай, пока не будешь готов, и можешь заниматься этим сколько угодно.
— Но на это могут уйти годы. Если вообще когда-нибудь доделаю.
— Доделаешь. — Поллион забрал у меня из рук кубок и наполнил его до краёв. — Но как бы много времени ни было на это потрачено, я уверен, что подождать стоит. А теперь сядь и выпей вот это. Тебе нужно как следует подкрепиться, потому что я собираюсь надоедать тебе своими африканскими воспоминаниями.
Я рассмеялся и выпил.
Это было за два года до того, как я закончил первую из «Буколик», которая меня удовлетворила, а потом прошло ещё восемь лет, прежде чем они все были опубликованы. К тому времени мир опять изменился и вместе с ним и я, и мои стихи. «Буколики», конечно, сделали меня, но они в какой-то степени, как вы увидите, послужили и причиной моей гибели.
Поллион пробыл у нас два дня, а затем, в следующем феврале, ещё три или четыре перед отъездом в Испанию. Мы не обсуждали политическую ситуацию, но я видел, что он был очень обеспокоен.
— Цезарь собирается вторгнуться в Персию, — сказал он. — Если бы он уехал из Рима, удалился на восток и угомонился, я бы вздохнул с облегчением. Он как ребёнок, который тыкает палкой в гнездо шершней, чтобы посмотреть, как летают насекомые.
— Ты думаешь, его ужалят? — спросил я.
Поллион повернул ко мне осунувшееся лицо.
— Я думаю, что они убьют его, — ответил он.
Через шесть недель из Рима пришли известия. Шершни всерьёз всполошились, и Цезарь мёртв.
32
Вы знаете историю об Эдипе?
Эдип был сыном Лая, царя Фив, и его жены Иокасты. У них долго не было детей. Лай идёт к оракулу Аполлона в Дельфы, чтобы попросить бога о помощи.
— У меня нет наследника, — говорит он. — Скажи мне, Аполлон, что мне делать, чтобы иметь сына?
— Считай, что тебе повезло, Лай, — отвечает Аполлон. — Твой сын убьёт своего отца и женится на матери.
Лай приходит в ужас. Он возвращается в Фивы и, не объявляя причин, отказывается от жены. Иокаста в ярости поит его допьяна и пробирается к нему в постель. Она беременеет и через девять месяцев рожает от него ребёнка.
Лай не убийца, но он знает, что не может оставить ребёнка в живых. Он забирает малыша от няни, прокалывает ему гвоздём ноги [136] и бросает на погибель на горе Киферон. Эдипа находит пастух и привозит в Коринф, где он был воспитан царём Полибом и его женой Перибеей.
Эдип взрослеет, он думает, что Полиб и Перибея его настоящие родители. Из-за насмешек, что он не похож на них, он идёт в Дельфы, ища ответа у бога.
— Отцеубийца! — вопит бог. — Ты вступишь в кровосмесительную связь со своей матерью! Ты оскверняешь землю, по которой ходишь, загрязняешь воздух, которым дышишь! Вон из моей святыни!
136
...прокалывает ему гвоздём ноги... — «Эдип» по-гречески — «с опухшими ногами». Лай проколол сыну ноги и связал их, от этого они опухли.
Испытывая омерзение, Эдип бежит из Дельф, но не в Коринф — ведь он горячо любит своих родителей, — а в Фивы. На пути ему попадается старик в колеснице, который грубо приказывает ему убраться с дороги. В гневе Эдип стаскивает старца на землю и убивает, не зная, что этот незнакомец — Лай, его отец.
Он пускается в путь дальше и встречает Сфинкса, чудовище с головой женщины, телом льва, змеиным хвостом и орлиными крыльями.
— Дальше тебе не пройти, — говорит Сфинкс, — пока не отгадаешь мою
— Спрашивай, — соглашается Эдип.
— Какое существо ходит на четырёх ногах, и на двух, и на трёх, и чем оно слабее, тем больше у него ног?
— Человек, — отвечает Эдип. — Младенцем он ползает на четвереньках, в расцвете лет ходит прямо и опирается на палку в старости.
Видя, что загадка отгадана правильно, Сфинкс бросается со скалы, на которой сидел, и вдребезги разбивается о камни внизу.
Эдип приходит в Фивы, и его радостно встречают как победителя Сфинкса. Фиванцы делают его своим царём, он женится на овдовевшей Иокасте, и у них рождаются дети.
Время идёт. Его преступление начинает смердеть. Город поражает чума [137] . Всё кишит мухами. Люди умирают, и их непохороненными бросают прямо на улицах или кучами сжигают на кострах, от которых идёт жирный дым. Эдип посылает в Дельфы узнать, как можно умилостивить гнев богов.
— Прогоните убийцу Лая, — отвечает бог.
Легко сказать, думает Эдип. Но кто же убийца Лая? Неизвестно, кто напал на старика и лишил его жизни, свидетелей не было. В поисках решения Эдип не знает покоя. Он ищет и молится, расспрашивает, копается в прошлом, словно крестьянин, который ворошит навозную кучу, переворачивая и переворачивая навоз, пока всё вокруг не провоняет. Иокаста догадывается об истине и умоляет его оставить всё как есть, но в своей гордыне он не может успокоиться, пока не получает однородное, гниющее, зловонное месиво и не оказывается стоящим голым посреди разорения, которое сам и произвёл. Его мать-жена вешается, и он, докопавшись наконец до правды и испытывая отвращение к самому себе, снимает с её груди брошь и выкалывает себе глаза.
137
Чума у древних эллинов считалась карой Аполлона, чаще всего за какое-нибудь религиозное упущение.
Hurbis [138] . Мы понимаем это греческое слово как разъедающую, разрушающую язву спесивой гордыни и честолюбия. В своей гордыне Эдип осмелился вмешаться во всеобщий порядок, и это погубило его.
Так же как и Эдипа, Цезаря сгубило высокомерие. А чем же тогда были события Праздника Волков [139] , как не результатом высокомерия Цезаря?
Мрачный из-за чёрных туч и града день. Жрецы Фавна [140] со лбами, вымазанными собачьей кровью, покрытые шерстью, как козлы, с воплями бегут по улицам Рима и хлещут всех попадающихся на пути женщин плетьми из сыромятной кожи, чтобы те были плодовитыми. Один из них — Антоний — держит корону. Он подходит к помосту, где на золочёном троне, с застывшим лицом, неподвижно восседает Цезарь, облачённый в порфиру [141] , в красных сандалиях, доходящих до икры; он наблюдает за ритуалом, словно древние цари Альбы [142] . Три раза жрец Антоний предлагает Цезарю корону, три раза Цезарь отстраняет её, а вокруг воет толпа, требуя принять корону, — и так до тех пор, пока жест отказа не становится просто притворством...
138
Спесь, высокомерие (греч.).
139
Праздник Волков — так называемые Луперкалии (lupus — волк) — праздник Очищения и плодородия в Древнем Риме, праздновавшийся 15 февраля в честь бога Фавна. Жрецы-луперки в шкурах закланных на алтаре козлов обегали вокруг Палатинского холма.
140
Фавн — древнеиталийский бог плодородия, покровитель скотоводства и земледелия, соответствовал греческому Пану.
141
Порфира — длинная, обычно пурпурного цвета мантия, надеваемая монархами в особо торжественных случаях; один из символов власти монарха.
142
Альба — древний город, считавшийся предтечей Рима. Был столицей и культурным центром Латинов. Согласно легенде, Альба была разрушена царём Туллом Гостилием.