Я, Вергилий
Шрифт:
Я ехал верхом на лошади в сопровождении двух рабов, и это путешествие заняло восемь дней. Даже и без этих дополнительных опасностей оно было в высшей степени неприятным. Погода, которая и в Риме была плохая, по мере продвижения к северу портилась ещё больше. Резкий холодный ветер вышибал слёзы из глаз, оставляя нас полуслепыми, замедлял лошадиный аллюр, так что временами им приходилось переходить на шаг. Многие постоялые дворы закрыли, боясь солдат; открытыми остались лишь грязные развалюшки самого худшего сорта. Все семь
Я не узнал отца, и он меня тоже.
Дверь он открыл сам. Поначалу я принял его за одного из наших рабов, и притом не из домашних. Он весь осыпался, как комок сухой земли; кожа, дряблая, грязно-коричневая и высохшая, свисала сухими складками. Когда он вытянул руку, похожую на когтистую лапу, чтобы коснуться моей груди, и я заглянул ему в глаза, я понял, что он почти слепой.
— Это я, папа, — сказал я. — Публий.
Он поднял брови.
— Публий? Какой Публий?
— Твой сын. Я приехал из Рима.
Он посторонился, чтобы дать мне войти. Я сразу же узнал дом, хотя это был не тот, где я жил в детстве: он был построен по тому же плану. Я было взял отца за руку, чтобы отвести в комнату, но он оттолкнул меня.
— Я достаточно хорошо вижу, — сказал он. — Мне не нужна твоя помощь.
В доме было грязно и воняло. Остатки пищи — чёрствый хлеб, гнилые яблоки, рассыпанные варёные бобы — валялись разбросанные по полу. Стол был завален грязной посудой, часть из которой была разбита. Я, оглядываясь, стоял посреди комнаты.
— А где рабы? — спросил я.
— Разбежались. — Отец стоял рядом со мной. Я почуял его кисло-сладкий запах, такой же, как в комнате, но с примесью мочи. Его туника была такая грязная, что я не мог определить, какого она цвета.
— А Гай? Мой брат Гай?
— Умер два месяца назад, — ответил он.
Я подошёл к столу и механически принялся складывать тарелки в стопку.
— Ты не говорил мне об этом. Не писал, — проговорил я.
— А почему я должен был писать тебе об этом?
Я зажмурился, чувствуя, как внутри поднимается горечь.
— Я твой сын.
— В самом деле? — бросил он. — У меня было два сына. Оба они умерли — и Марк и Гай. У меня было поместье. Теперь всё пошло прахом.
Значит, я не ошибся. Поместье конфисковали.
— Поговорим об этом потом, — устало сказал я. — Давай прежде всего уберём здесь.
Я вышел на улицу и вызвал своих рабов из конюшни, куда они отправились спать вместе с лошадьми.
— Он пришёл пять дней назад, — произнёс отец. — Бритый черноволосый ублюдок с письмом, которое я не смог прочитать. Сказал, что у него приказ от Цезаря.
Ну конечно, он должен был взять имя Цезаря. Лишь только прибыв в Рим, он узаконил своё усыновление. Теперь он официально был Гаем Юлием Цезарем. Только враги продолжали звать его Октавианом.
Наконец в комнате
— Я сказал ему, что он лжец. — Старик улыбнулся, и я заметил, что зубы у него чёрные и поломанные. — Цезарь бы никогда не отдал такого приказа. Мы его поддерживали. Он бы никогда не выкинул нас с нашей земли, не отобрал бы имения. К тому же он мёртв. Убит этими ублюдками сенаторами в Риме.
Я объяснил ему, в чём дело. По крайней мере, попытался объяснить.
— Он упоминал какие-нибудь другие имена? Я имею в виду, посыльный.
— Называл какого-то Поллиона. И Корнелия Галла.
Я снова сел. Ну конечно. По логике, он должен был выбрать своим представителем Поллиона. Тот командовал испанскими легионами, которые составили часть войск триумвиров, и был испытанным администратором. Но Галл? Неужели он так быстро вырос во мнении Октавиана?
— Ты уверен?
— Со слухом у меня всё в порядке, парень.
Похоже, что всё не так безнадёжно. Если на севере земельными реквизициями занимались Поллион и Галл, то они, по крайней мере, беспристрастно выслушают меня.
— Где они сейчас? В Кремоне?
— В Милане. — Он уловил волнение в моём голосе. — Ты их знаешь?
— Очень хорошо. Поллион заказал мне несколько стихотворений.
— Правда? — угрюмо произнёс отец. — Значит, ты всё-таки чего-то стоишь. Любопытный сюрприз.
Это была не то чтобы похвала, но всё же лучше, чем ничего. Нищий должен быть благодарен за то, что ему подают.
На следующий день я отправился в Милан, один, потому что почёл за лучшее рабов оставить с отцом. Поллион несколько дней назад уехал в Рим — я был несколько раздосадован, поняв, что мы разминулись с ним в дороге, — но Галл был на месте — во дворце правителя провинции. Когда я вошёл, он диктовал письмо секретарю-греку. Он поднял глаза и уставился на меня как на привидение, потом подошёл и тепло обнял.
— Вергилий! Какими судьбами?
Я поведал, в чём дело, и он помрачнел.
— Я могу не так уж много, — сказал он. — Документы подписаны, и право собственности передано другому лицу. Но оставь их у меня, я попробую чего-нибудь добиться, даже если придётся обратиться к самому Цезарю.
— Лучше не надо, — проговорил я.
— Почему? — Он отпустил секретаря и уселся на край стола.
Мне стало неуютно. Я несколько лет не видел Галла. Внешне он почти не изменился, если не считать того, что раздался в плечах и пополнел. Но теперь он работал на Октавиана, и я не знал, как он с этой точки зрения оценит нашу прежнюю дружбу.