Я, Вергилий
Шрифт:
— Хотя бы потому, что я бы предпочёл не быть обязанным.
— Ерунда! — улыбнулся Галл. — Он не людоед. И будет рад быть полезным, я уверен.
— Я видел образцы этой полезности в Риме, — не удержавшись, выпалил я. — Я уехал оттуда, потому что больше не смог бы переварить.
Его улыбка погасла.
— Это было необходимо. Сейчас необходимо. Не может быть половинчатых мер, Вергилий. Он только делает то, что должен. Ради мира.
— На кладбище всё очень мирно. Потому что там
— Послушай! — Галл до боли сжал мою руку. — Нельзя сделать омлет, не разбив яиц. Это необходимо, Публий. Цезарь — Юлий Цезарь — пытался обойтись полумерами, но добился только того, что его убили. Его сын не может себе позволить повторить эту ошибку. Ему есть что терять.
— Он убил Прокула. Какая была «необходимость» разбивать именно это яйцо?
— Прокул? — прошептал он. — Прокул мёртв?
— Покончил жизнь самоубийством десять дней назад. По приказу твоего хозяина.
Галл покачал головой.
— Это не Цезаря приказы. Не его. Наверно, Антония.
Я устало пожал плечами и отвернулся.
— Какая разница? Всё равно его уже нет в живых. Кто бы ни отдал приказ.
Галл надолго замолчал. Потом тихо произнёс:
— Мне очень жаль, Публий. Мне действительно очень жаль. Но это ничего не меняет. Октавиан — вернее Цезарь...
— Почему нельзя называть его Октавианом?
— Цезарь, — он сделал ударение на этом слове, — делает всё, что от него зависит. Если мы хотим спасти государство, строгие меры необходимы. Это всё равно что отрубить больную руку.
— Но, может быть, у нас есть какой-то другой путь?
— У нас нет времени. — Галл хлопнул рукой по столу. — Ты должен это понять! Антоний и Цезарь не могут себе позволить игнорировать жизнеспособную оппозицию. И действовать, не имея людей и денег, тоже не могут. Это ужасно, я знаю, но так должно быть. Публий, это необходимо!
— Если я ещё раз услышу это слово, меня вырвет.
Галл вспыхнул.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Я не хочу спорить. Во всяком случае, не сейчас, когда мы увиделись после стольких лет. Я знаю, что прав, и надеюсь, что и ты со временем это поймёшь. Но давай сейчас оставим этот разговор. Пожалуйста.
Я глубоко вздохнул и постарался успокоиться. Галл прав. Он был моим лучшим другом, мы так давно не виделись, а я не нашёл ничего лучшего, как кричать на него.
— Ладно, — проговорил я.
— Как продвигаются стихи?
Я улыбнулся.
— Медленно, как всегда.
— Поллион говорит, что ты работаешь над переделкой Феокрита.
— Да, верно. — Сзади меня стоял стул секретаря. Я присел. — Два стихотворения закончил, а несколько других на стадии замысла.
Он плеснул себе немного вина и протянул мне кувшин, как бы спрашивая, не налить ли и мне. Я покачал головой.
— А как ты решил к этому подойти? Я о твоей обработке.
— Я думал придать стихам италийский колорит. Но без определённых ссылок. Просто общее настроение.
Галл принялся катать между ладонями кубок, насупившись, как он всегда делал раньше, когда собирался сказать что-то, что могло бы меня огорчить или смутить. В конце концов он отрывисто проговорил:
— А ты не думал о том, чтобы ввести элементы политики?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, что-нибудь из того, что мы обсуждали с Поллионом. Это будет интересное смешение жанров, нечто совершенно новое, абсолютно римское. Трактовка спорных политических и социальных вопросов на фоне сельской идиллии.
— О каких политических и социальных спорных вопросах ты говоришь? — саркастически спросил я. Я видел, куда он клонит.
— Ну, это, естественно, тебе решать. — Галл слегка откинулся назад. — Но такие стихи — по-настоящему хорошие стихи — были бы полезны.
— Полезны для кого?
Галл отвёл глаза.
— Это могло бы помочь снять двусмысленность ситуации, — ответил он, — расчистить путь силам порядка. Объяснить так, как это могут только образованные классы, чтобы всё стало немножко понятнее.
— Короче говоря, ты хочешь сделать из меня придворного поэта? Облагораживать всё, что делает Октавиан, бессмертными стихами?
Это было слишком прямолинейно.
Галл снова вспыхнул.
— Совсем нет, — сказал он. — Мы бы не стали просить тебя идти против своих принципов.
— Очень рад, — ответил я, — потому что ответил бы «нет».
— Я не имел в виду... — начал было Галл, но я перебил его.
— Я не пишу для мишурных военачальников, которые убивают уважаемых мною людей.
Галл примирительно поднял руки ладонями наружу.
— Пожалуйста, Публий, — сказал он. — Это не имеет никакого отношения к Цезарю. Лично к нему. Подумай. И постарайся быть объективным. А я пока посмотрю, что можно сделать с поместьем твоего отца.
Он встал.
Я тоже встал.
— Ты ведь не пытаешься принудить меня к этому, нет, Гай? — спросил я.
Я, кажется, обидел его, по-настоящему обидел.
— Нет. Никогда, — тихо ответил он. — Клянусь, что нет. Не думай так, Публий. Мы друзья, и я сделаю для тебя всё, что от меня зависит, что бы ни случилось. Но у меня, как и у тебя, есть свои убеждения. Я искренне тебе это посоветовал, как поэт поэту. Просто будь объективен. Пожалуйста.
— Ну, хорошо, — слегка замявшись, сказал я. — Даю слово.