Я, Вергилий
Шрифт:
Я зашёл слишком далеко. Лицо Октавиана стало белым как мел.
— Тебе объяснили причины, Вергилий, — произнёс он. — И с тебя достаточно. Согласишься ты с этим или нет — это твоё дело, но будет так, как я сказал. И ты уберёшь этот кусок.
Я сидел абсолютно неподвижно. Свиток соскользнул с моих коленей и покатился по выложенному плиткой полу. Меценат смотрел на меня с безмолвной мольбой, Октавиан просто... смотрел. Я глубоко вздохнул.
— Хорошо, Цезарь, — тихо проговорил я. Я думал, что мог бы убить его.
— Послушай, Публий. — Меценат положил ладонь на мою руку. — Здесь нет ничего личного. Но мы не
— Опасно для кого? — Я старался не смотреть на Октавиана, но именно он ответил мне.
— Ты знаешь свою историю, Вергилий. К военачальникам приходит удача. Постепенно они становятся для солдат чем-то сверхъестественным. Вскоре они уже для своих людей значат больше, чем само государство, и тогда начинают проталкиваться к власти. Не успеешь оглянуться, как Рим вновь окажется втянутым в очередную гражданскую войну. Лучше с самого начала не позволять процессу развиться.
Речь произвела на меня должное впечатление, особенно в бесстрастной, размеренной манере Октавиана. Этот тон давным-давно мне был знаком. Но тем не менее в его устах это звучало фальшиво.
— Галл не предатель, — сказал я. — Вы можете, если хотите, официально сделать ему замечание, но, при всём уважении к вам, Цезарь, вы не имеете права говорить мне, что я не могу частным образом похвалить моего друга в моей поэме.
— Но это не частная поэма, — тихо произнёс Меценат. — Это общественное признание государственной политики. И ничего с этим не поделаешь, Публий.
Мои руки так крепко вцепились в подлокотники кресла, что косточки побелели. Заметив это, я приказал себе расслабиться и разжал пальцы.
— Отлично, — сказал я. — Можете теперь сами писать свои общественные признания.
Октавиан не шевельнулся.
— Погоди, Вергилий, — произнёс он. — Не будь дураком. Не стоит ссориться из-за ерунды. В конце концов, в этом отрывке всего десяток строк.
— Ну вот и пусть они останутся.
— Нельзя.
Я не ответил. Меценат, казалось, был встревожен.
Октавиан встал с места и прошёлся до дальней стены, на которой был нарисован Персей, держащий на весу голову Горгоны [207] . Я отстранённо подумал про себя, что наш господин и хозяин прихрамывает: может быть, старая рана или врождённая болезнь. Он долго стоял в молчании, разглядывая картину.
— Ты нужен мне, Вергилий. — Он всё ещё стоял ко мне спиной. — У меня есть настоящее, но мне нужен ты, чтобы дать мне будущее. Помоги мне. Не ради меня самого, а ради Рима.
207
...Персей, держащий на весу голову Горгоны, — Персей — сын Зевса и Данаи. Он обезглавил одну из трёх Горгон, смертную Медузу (две другие были бессмертны), пользуясь зеркалом, чтобы избежать её гибельного взгляда. Голову Медузы Персей передал Афине, которая носила её на панцире. Миф о Персее начиная с античных времён часто служил сюжетом рельефов, вазописи и настенной живописи.
Вот так. Просьба, которую, как я надеялся, он не выскажет, облечённая в такие
— Хорошо, Цезарь, — сказал я. Только это. Я рассчитывал, что он не будет больше на меня давить.
Октавиан кивнул. Он до сих пор смотрел на картину. Я слышал, как Меценат за моей спиной перевёл дыхание.
— Хорошо. — Октавиан наконец обернулся и попытался улыбнуться. И вновь меня поразили его узкие и неровные зубы. — Ты всё понял, не так ли?
— Ох, понял, Цезарь, — ответил я. — Я всё отлично понял.
— Надеюсь, что так. Я правда надеюсь на это. — Он поколебался и затем продолжил более громко: — В любом случае я хотел обсудить с тобой ещё один проект.
— И что же это?
Глаза Октавиана на мгновение остановились на мне, затем он отвёл взгляд».
— Я хочу, чтобы ты написал эпическую поэму.
— Историю Энея. — Меценат следил за мной так, как следят за норовистой лошадью, стараясь уловить малейший признак, что она может удрать.
Я повернулся к нему.
— Ещё одно общественное признание? — ехидно спросил я.
Октавиан сделал странное движение рукой, как будто отражал удар. Он никак не желал посмотреть на меня.
— Я же сказал, — произнёс он. — Мне нужно, чтобы ты дал мне будущее. Ты великий поэт. Может быть, самый великий из всех, кого когда-либо порождал Рим. Мы — ты и я вместе — имеем возможность построить идеальный мир. Я могу распоряжаться людскими телами, даже их умами, но только ты можешь отдать мне их сердца.
Я не шелохнулся и не промолвил ни слова. Даже Меценат, казалось, пришёл в замешательство, безошибочно уловив мольбу, прозвучавшую в голосе Октавиана.
— Я не вечен, Вергилий. — Опять спиной ко мне. — Я слаб здоровьем и, может быть, не протяну и десяти лет. Я хочу, чтобы моё дело жило и после моей смерти, чтобы кто-то подхватил его. Ты можешь написать поэму, которую будут слушать не родившиеся ещё люди и говорить: «Да, это правильно, вот как всё должно быть. Вот как мы хотим жить». Ты сделаешь это, Вергилий? Пожалуйста!
— А как же быть с вашим прошлым? — услышал я свой голос. — С убийствами. Предательствами. Ложью. С вашими собственными недостатками. Хотите, чтобы я оправдал такое?
Когда он наконец обернулся, клянусь, на глазах у него были слёзы.
— Забудь об этом, — сказал он. — Забудь прошлое, это не имеет значения. То, что я сделал, было необходимо. Пожалуйста, Вергилий. Мне необходимо, чтобы ты оправдал меня, не ради меня, а ради блага Рима.
Я заметил, что Меценат отвернулся и принялся изучать другую роспись — Приама [208] и Ахилла. Наверно, хотел сделать вид, что не слышит мольбы Октавиана, но я подозреваю, что он, как и я, просто был смущён.
208
Приам — мифический царь Трои, отец Париса, похитившего Елену и явившегося из-за этого причиной Троянской войны. Во время войны Приам выкупил тело погибшего сына Гектора у Ахилла — одного из храбрейших греческих героев, осаждавших Трою.