Я, Вергилий
Шрифт:
После победы при Акции Октавиан стал для всех героем. Он объединил Италию [215] и впервые дал ей чувство единого государства. Он щедро тратил деньги на государственные постройки (на это шли трофеи, захваченные во время его войны против Египта), и это сделало его популярным среди простого народа. Но что было ещё лучше — он принёс мир. Большинство легионов было расформировано, и двери храма Януса [216] , которые всегда во время войны держат открытыми, были впервые на памяти живущих заперты. Рим балансировал на пороге эпохи мира и процветания, какого он не знал за всю
215
Октавиан... объединил Италию, — После победы над Антонием в сражении при Акции в 31 году до н.э. Октавиан стал единоличным римским властителем.
216
Янус — древнеримское божество дверей и ворот, входов и выходов, изображавшееся двуликим («лик» Янус одновременно обращал и в прошедшее и в будущее). По его имени, как бога всякого начала вообще, был назван январь.
И тогда, среди триумфа, грома труб и наступившей вслед за всем этим мирной тишины, люди начали сравнивать Октавиана с Цезарем. Как и Цезарю, ему наперебой предлагались различные почести. Как и Цезарь, он сосредоточил в своих руках верховную власть и поддерживал её с помощью своих войск.
Цезарю в конце концов это не удалось. Был ли Октавиан просто вторым Цезарем?
Октавиан прекрасно сознавал всю опасность такого положения. Заняв самую высокую государственную должность консула и лишив ведущие кланы их традиционных прав, он ступил на тот же гибельный путь, что и покойный диктатор. Против него уже был заговор — во главе с молодым Лепидом — и будут и другие. Так или иначе, но ему придётся найти способ удержать власть, делая при этом вид, что отдаёт её.
Он решил эту проблему в начале своего седьмого консулата. В своей «удивившей» всех речи, которая была образцом лицемерия, он восстановил Республику под управлением Сената. Затем, с тщательно подготовленной спонтанностью, позволил своим друзьям проголосовать за то, чтобы вернуть ему снятые с себя полномочия, но только в другой форме. Не буду входить в детали — всё это очень сложно и не имеет большого значения для моего рассказа. Достаточно сказать, что, хотя я и понимал необходимость его действий, меня тошнило от того, в какой форме это было сделано. К тому же я помнил судебные процессы над Милоном и Коттой.
В благодарность за это доказательство уважения к республиканским традициям Октавиана Сенат своей собственной волей нарёк Августом [217] . Это было идеальное имя, Октавиану с Меценатом пришлось изрядно потрудиться, выбирая его. В нём слышался намёк на божественность происхождения Октавиана, и до поры до времени оно послужит связующим звеном между несовершенным верховным главой армии Цезарем и совершенным кормчим Римского государства. О прекрасный новый мир, о богоподобный Август, возродивший на земле золотые дни Сатурна [218] , когда истина и справедливость будут царить вечно!
217
Август (лат. Augustus) — великий, священный.
218
Сатурн — древнеримский бог земледельцев и урожая. Сатурн считался справедливым и добрым повелителем Золотого века, царившего в Италии, когда Сатурн спасся там от Юпитера. Ко времени написания Четвёртой эклоги Вергилия (40 год до н.э.) кончался Железный век (круг Дианы) и начинался новый круг — Аполлона, в котором ожидалось возвращение Золотого века, ушедшего вместе
Знаю, я несправедлив. В конце концов, чего ещё я мог ожидать? Я молился, чтобы наконец всё утряслось, и вот теперь, когда это произошло, только ворчал. Если цена, которую мы должны заплатить за стабильное правительство, — лицемерие, разве не должны мы платить её с радостью? Наверное, все здоровые политические системы стоят, в основе своей, на обмане, вернее на самообмане. Не знаю. Но мне кажется, одно дело — быть обманутым невольно, с добрыми намерениями, и совсем другое — распознать обман и всё равно рукоплескать обманщику, признавая его божеством.
Примерно в это же время произошла ещё одна вещь, которая не скажу что усилила моё разочарование, но конечно же напомнила мне о своей собственной противоречивой нравственной позиции. Это не имеет никакого отношения к политике. Это чисто личное.
Пока я собирал материалы для своей «Энеиды», я жил в Риме, у Мецената. Мы как раз позавтракали, и я собирался вернуться к себе в комнату, чтобы приняться за работу, но Меценат дёрнул меня за рукав.
— Не исчезай сразу, Публий, — сказал он. — Думаю, мы сегодня утром могли бы нанести один маленький визит. Я знаю, что ты занят, но это не отнимет много времени.
— И куда мы пойдём? — Не могу сказать, что я был очень рад: ему, может, и нечем заняться, но у меня-то была работа.
Меценат пожал плечами.
— Просто в гости, — ответил он. — Не ходи, если не хочешь.
Теперь я понял, что это было нечто важное. Меценат никогда не устраивал импровизаций из-за пустяков.
— Хорошо, — согласился я. — Если, конечно, это не займёт целый день.
— О, это недалеко, — заверил он меня. — Как раз за углом. Не сомневаюсь, ты останешься доволен.
Знай я, куда мы идём, я бы отказался и упросил бы его, если он ценит нашу дружбу, выбросить из головы эту мысль. Но я ни о чём не догадывался, пока мы не пришли в дом Прокула.
— Кто здесь живёт? — спросил я.
Он улыбнулся, и его улыбку я могу описать только как озорную.
— Подожди — увидишь, — сказал он.
Его раб постучал в дверь. Наверно, я невольно ожидал, что дверь откроет Прокулов Гелен, но, естественно, привратник был незнакомый — юноша в зелёной тунике. Он поклонился, и, к моему удивлению, Меценат, вместо того чтобы спросить, дома ли хозяин, прямиком прошёл через вестибюль в гостиную и уселся в кресло, в котором всегда сидел Прокул.
— Ну, — обратился он ко мне, когда я, в совершенном недоумении, подошёл к нему, — не хочешь ли предложить своему первому гостю выпить?
Должно быть, я вылупился на него как полный идиот, потому что он внезапно расхохотался, встал и хлопнул меня по плечу.
— Это же тебе, дурень! Публий, это твой дом! Маленький подарочек от Августа и от меня в знак благодарности. — И когда я опять ничего не сказал, добавил: — Что-то не так, Публий? Я думал, ты будешь рад.
Конечно, откуда ему было знать. Когда мы познакомились, Прокула уже не было в живых, и после его смерти я ни разу не был в этом доме. Меценат не виноват. Но всё же я остро почувствовал иронию судьбы: Октавиан убил Прокула и отнял его дом. Теперь, не ведая о том, что он для меня значит, Октавиан, расплачиваясь за услуги, возвращает его мне.
Меценату могло показаться, что я спятил. Я бросил его, где он был, и, выйдя обратно через вестибюль, направился к кабинету. Меценат пошёл следом — олицетворение невинного смущения. Я остановился и огляделся вокруг.
— Кровь отмыли, — произнёс я.
— Какую кровь? Публий, да что с тобой? Тебе что-то не нравится?
Он был мне другом. Подарок был щедрый и от души, и я знал, что не могу ему ничего объяснить.
— Нет, очень мило, — сказал я. — Как раз то, о чём я всегда мечтал.