Я вернусь через тысячу лет.

Давыдов Исай

Потом, когда я вспомнил, как он украл у Тани “Приветствие покорителям океана”, Женька забеспокоился, и стал иногда отводить глаза, и побледнел, как всегда бледнел, когда волновался, и даже как-то сжался в кресле. Только ироническая улыбка застыла на его круглом белом лице, как маска. Но уже было понятно, что это маска, не больше.

И не только я понял это. Другие тоже старались теперь не смотреть на него.

На лице Тушина выражение явного недовольства постепенно сменялось выражением боли. Глубже стали морщины. Как-то ушли в себя, запали серые глаза. Тушину было больно вдвойне – и за Женьку, и за меня. Все-таки я не был ему

чужим и, видимо, резало его по сердцу, что именно я иду против человека, на которого он возлагал столько надежд.

Выражение боли так и не ушло с лица Тушина, пока я был в Совете. Но что же делать, Михаил? Конечно, вам кажется, что мы все еще мальчики и многого не понимаем. Однако мальчики неизбежно становятся мужчинами. И порой – очень быстро. Особенно рано поседевшие мальчики.

Когда я кончил говорить о Женьке, я вынул из кармана и положил на стол председателя две последние коэмы, которые у меня еще остались. Одна была заполнена. В ней был фантастический рассказ Бируты, который знали уже здесь все земляне. Правда – первый, ранний вариант этого рассказа. Вторая коэма была свободна.

– Это та работа, – сказал я, – которую когда-то Верхов перехватил у меня на полпути. В “Малахите” я довел ее до конца. Здесь есть обратная связь – от коробочки к читателю. Или к зрителю, если угодно. Не нужен экран. Я оставил эти коэмы радистам Третьей Космической перед нашим вылетом. Вместе с описанием, копию которого оставляю сейчас Совету. Когда-нибудь это понадобится на Рите. Может, даже больше, чем на Земле. Потому что вот и ра и леры, даже когда умеют читать, – читать не любят. А коэмы на первых порах могут заменить им книги. Любят же эти люди сидеть в стерео! А тут то же самое. Только в одиночку. Я хотел потихоньку делать коэмы в лаборатории. Со временем отработал бы технологию. Но не успел. Думаю, что это будет нужно на планете. А наладить их производство не так сложно. Верхову вполне по силам.

Я кончил. Все молчали. Вебер вертел в руках одну из коробочек, косил глазом в листок описания.

Потом спросил Женьку:

– Будешь отвечать?

– Нет. – Женька слегка покачал головой. – Что уж тут отвечать?

– Все отвергаешь?

– Тоже нет. – Женька снова покачал головой, и в голосе его прозвучала явная усталость. То ли искренняя, то ли нет – я не успел разобраться. – Если эти коэмы действуют так, как сказал Сандро... – Женька развел руками. – Кто же может их тогда отвергнуть? Но Совет, видимо, помнит – я говорил о главной роли Тарасова в создании коэм. Факты есть факты. На них, конечно, можно смотреть по-разному. И мне надо подумать над тем, как смотрят другие. Я тоже благодарен тебе, Сандро. Чем-то ты определенно помог мне. Даже крупно. Хотя, может, я и не сразу пойму все. Тут нужно время...

Казалось бы, этого достаточно. Если я заставил Женьку всерьез и по-честному задуматься над собой – чего еще надо? Но все же мне очень муторно было после Совета. Может, потому, что я недопустимо поздно сказал то, что давно должен был сказать. А может, потому, что я хорошо знаю земную историю и помню, как скромно, вежливо и самокритично начинали самые жестокие диктаторы далекого прошлого свой путь к неограниченной власти.

Хотелось верить, что здесь, на Рите, он станет невозможен, как давно уже абсолютно невозможен на Земле. Ах, как жаль, что Михаил Тушин, самый авторитетный здесь человек, так не-глубоко знает земную историю! Но какое счастье уже то, что сам он

напрочь чужд желания возвыситься над другими!

А история... Что ж, остальные члены Совета должны знать земную историю не хуже меня.

...И вот я шагаю по изумительно красивой здешней земле гигантскими шагами. Мой МРМ-5 несет меня над дорогой, которую машины прокладывают к будущему порту. Ее широкая, прямая, золотистая лента обрывается неожиданно, и я как бы отталкиваюсь от нее и перепрыгиваю с поляны на поляну, с одного берега реки на другой. Я шагаю по зеленым лесам и стальным озерам, за несколько минут перемахиваю длинный, извилистый, как норвежские фиорды, залив, на котором будет построен наш порт.

У меня за ухо заложен приемник-наушник, и я слышу песню, которую, сидя в радиостудии, поет мне вслед Розита:

Я пройдуЧерез тысячиБед.Я вернусьЧерез тысячуЛет.Я не бралОжиданьяОбет.Я вернусь,А тебяУже нет...

Потом она поет другие песни. Все любимые мои песни летят мне вслед и разносятся над планетой, где живут, может, миллионы людей и где никто, кроме горсточки нас, землян, не может услышать этих песен.

Теперь я уже иду над морем.

Впереди – огненная полоса заката, И над ней, как мрачные горы, темные, лиловые тучи.

Это не южное море. Это холодное северное море. Потому и закат тут в полнеба.

Я иду над морем на закат. И поднимаюсь все выше и выше.

Вот уже и тучи подо мною. Они светлы и праздничны сверху. И я легко перешагиваю с одной на другую.

Я поднимаюсь по тучам, как по ступенькам, и неожиданно слышу сквозь прощальные песни Розиты тонкий голос:

– Сандро! Сандро! Ты слышишь? Это говорит Сумико. Я узнала твою волну. Если я понадоблюсь тебе – позови. Я приду куда угодно. Когда скажешь. Моя волна – восьмая.

У меня на груди, в кармане защитного комбинезона, вшит маленький клавишный передатчик. Я нажимаю восьмую клавишу и говорю в микрофон:

– Спасибо, Сумико! Прощай, Сумико! Прощай!

Я знаю, что никогда не позову ее. Потому что это было бы горе для ее мужа. А я не могу принести горе товарищу. Даже если бы мужем Сумико был Женька...

Хоть в этом Бруно оказался плохим пророком! Мы остались людьми. Такими же, как на Земле.

Я иду на закат, ухожу все дальше и дальше от той, первой своей жизни, в которой было много радости и немало горя.

Я выберу на Западном материке какое-нибудь племя и спущусь к нему с неба. Найду его по кострам – для этого и полетел к ночи. Днем дикое племя не так-то легко найти.

А потом, если я останусь жив, мне пришлют по радиолучу вертолет со всем необходимым.

Мне еще жить бы да жить. Я очень молод. У меня крепкие руки и сильные ноги, и мускулы, как камни.

Только волосы седые. Теперь уже совсем седые. Мы тут все удивительно рано седеем. Вспоминаются запыленные, серые виски Марата, седеющий “ежик” Жюля Фуке, длинные, голубовато-серебристые пряди в светлых волосах Марии Челидзе. Даже Женька – и тот начал седеть, когда ушла от него Розита. Каким же он станет, когда она выйдет замуж?