Я вернусь через тысячу лет.
Шрифт:
В этом деревянном доме мы сейчас и ужинаем. И на столе жареный гусь с яблоками, и дымящиеся коричневые горшочки с гуляшом, и горка яиц, и янтарно переливающаяся ваза с медом, и большая тарелка аппетитно нарезанного толстыми кусками сала, и голубоватый стеклянный кувшин с густыми сливками.
Впервые в жизни я сижу за таким по-сельски обильным, совершенно не стандартным столом. На праздниках у нас дома, на Земле, и в школе, и в “Малахите” еды всегда было мало, еда была скорее символической – легкая закуска, что-нибудь новенькое, что-нибудь редкое. А здесь обильный,
Арстан сидит напротив меня – широкий, костистый, сухощавый, с острыми, смуглыми скулами, глубокими залысинами и глубокими, непроницаемыми темными глазами.
Арстан немногословен – почти как Джим Смит из нашей бригады, неулыбчив и вроде даже нелюбопытен – совсем не расспрашивает о Земле. Первый здесь, на Рите, не расспрашивает о Земле.
Он главный зоотехник. У него четверо помощников, десятки всяких киберов – подвижных и вмонтированных в стены и перегородки ферм. Киберы обслуживают и пасут скот, кормят птицу, собирают яйца, доят коров, убирают помещения.
Киберами нам и предстоит заниматься – ремонтом и монтажом новых.
– Сколько зоотехников прилетело? – спрашивает Арстан.
– Шесть, – отвечает Грицько.
– Когда же они будут на ферме? Тут полно работы!
– Когда хоть частично разгрузят корабль. У них большое хозяйство. А жилье для них есть?
– Три квартиры пустуют. – Арстан кивает на темное окно, за которым светится огнями дуга жилого дома.
– Мало, – говорит Грицько. – Ведь прилетят еще и полеводы.
– В городе подсчитают, – невозмутимо произносит Ар-стан – и привезут еще “кубики”. Нас не обижают. Но если понадобится – у меня поживут. Потеснимся.
В доме Арстана – четыре большие комнаты. Когда-то здесь жили все первые обитатели фермы.
Ра все время встает из-за стола, уходит на кухню, что-то уносит, что-то приносит. И я не понимаю еще – то ли в этом доме не признают домашнего робота, то ли просто сегодня, по случаю приезда гостей, его выключили, как выключала мама нашего Топика, когда собирались у нас ее или папины друзья.
Ра невысока, широкоплеча и как-то “прямоугольна”. Нет плавности в линиях ее фигуры. У Ра короткие, толстые, видимо, сильные ноги и длинные руки с крупными кистями, и смуглая кожа с зеленоватым отливом. Быстрые, настороженные небольшие глаза словно ощупывают по нескольку раз каждого из прибывших, как бы желая удостовериться, что он не принесет зла. Конечно, не сравнить Ра с изящными, гибкими и стройными земными женщинами. Что уж говорить – я не влюбился бы в Ра с первого взгляда. Но в диких лесах Риты, видно, и не требуется земное изящество.
Ра еще более немногословна, чем Арстан. Они обмениваются изредка короткими словами, а чаще – взглядами и, видимо, отлично понимают друг друга. С нами Ра почти не разговаривает. Только неслышно приносит блюда – одно, другое, третье...
Я пытаюсь представить себе, как рассказывает Ра легенду своего племени – наверно, немаленькую легенду! И не могу представить. Слишком немногословная женщина ходит вокруг стола.
Вдруг она резко, испуганно поворачивается к окну, хотя
Обезьяна глядит на нас с улицы настороженно, но без страха. Видно, уже понимает, что стекло разделяет нас. Видно, уже не впервые глядит на людей через стекло.
Я вздрагиваю от выстрела, который раздается у самого моего уха. Оглядываюсь. Вано опускает пистолет. Снова смотрю А окно. В нем маленькая круглая дырочка с разбегающимися лучами – от пули. И уже нет обезьяньей морды. С улицы доносится медленно затихающий стон – жалобный, почти человеческий.
– Зачем ты? – спрашивает Грицько и морщится, и удивленно пожимает плечами.
– Она натворила бы много бед, – спокойно объясняет Вано. – И как они пробираются через защиту?
– Мы же ее выключаем, – объясняет Арстан – Когда пропускаем стада. Обезьяны успевают... А потом злятся, что не могут выйти.
– Все-таки жалко ее, – тихо произносит Грицько.
Мне тоже жалко. Я никогда не убивал ничего живого. Кроме комаров на Урале да змей на Огненной Земле, куда летал к родителям. И, наверно, не смог бы я вот так спокойно убить обезьяну, хотя нас и учили в “Малахите” метко стрелять.
Арстан молча поднимается, включает у дверей уличные прожекторы. Вслед за Арстаном мы выходим на широкое крытое крыльцо. Под окном, раскинув по земле лапы, лежит на спине убитая обезьяна – большая, наверно, в человеческий рост. Она покрыта толстой бурой шерстью. Под головой расплывается темное пятно.
Один за другим мы спускаемся по ступенькам с высокого крыльца. Я спускаюсь последним.
И вдруг что-то мохнатое, тяжелое и невыносимо вонючее сваливается на меня сверху, вспарывает когтями рубашку, а затем и кожу на груди, и урчит за ушами, и вонзает мне сзади в шею острые зубы.
“Обезьяна! Вторая обезьяна!” – думаю я сквозь разрывающую тело боль и пытаюсь удержаться на ногах, потому что понимаю: упаду – погибну. Правой рукой шарю по поясу – ищу пистолет. Но натыкаюсь то на маленький, скользкий слип, то на трубку карлара... Где же пистолет?.. Где пистолет, черт возьми?
Крик боли и ужаса против моей воли вырывается из горла. И я вижу, как мелькает в руках у Арстана белый уголок слипа, и после этого вместе со своей дикой болью и страшной тяжестью на спине проваливаюсь в небытие.
8. Доллинги
Меня привозят в Город через три дня. Я уже могу ходить и медленно глотаю всякую жидкую пищу – как младенца, меня кормят бульонами и кашками, – и медленно выдавливаю из себя самые необходимые слова. Только головы не повернуть – шея и грудь в тугом корсете.
Устраивают меня в стерильно белой двухместной больничной палате. Вторую койку в палате отдают Бируте. Она здесь живет. Прямо сюда приходит после занятий в школе и здесь готовится к урокам, проверяет в тетрадях каракули своих малышей и не позволяет дежурной сестре ничего делать для меня – все делает сама.