Я вернусь через тысячу лет
Шрифт:
Минут через пять, когда я поднимаю глаза, Вано уже далеко – почти возле самой буровой.
Фигурка его кажется совсем крошечной. Словно муравей, встав на задние лапки, подбирается к гигантской ажурной башне.
Мы продолжаем работать еще минуты три или четыре, и вдруг Джим Смит резко распрямляется, напряженно прислушиваясь к чему-то, поворачивается к вышке и громко, изо всей силы кричит:
– Вано! Вано! Назад! Вано!
Он кричит напрасно. Вано не может услышать его – слишком далеко. Да и ветер кругом свистит – неизменный, не прекращающийся ни на
Я еще не понял, в чем дело. Но раз Джим зовет – значит надо. Торопливо вынимаю из кармана коробочку радиофона и нажимаю на своем “поминальнике” кнопку с номером Вано.
“Поминальник” должен сработать мгновенно. Наверняка радиофон назойливо зуммерит сейчас у Вано в кармане. Но я уже догадываюсь, что Вано не услышит его. Потому что из-под земли доносится быстро нарастающий гул, и даже кажется, будто камни вздрагивают под ногами.
Должно быть, Джим первый почувствовал этот подземный гул и потому закричал. Там, на буровой, сейчас очень опасно. Но и Вано теперь не может не слышать гула!
Мы напряженно смотрим на буровую, среди ажурных стоек которой исчез наш товарищ.
Все ждем: вот-вот мелькнет между камнями бегущая фигурка.
Ожидание длится какие-то секунды. Никак не больше стоим мы неподвижно над раскрытым ящиком с киберустройством. Но эти секунды кажутся невыносимо, бесконечно долгими, тягучими.
И с каждой секундой все нарастает и нарастает подземный гул, и все сильнее вздрагивают камни под ногами, и уже начинает казаться, что опасность – не только возле буровой, но везде – и на нашей открытой площадке, и возле далеких серебристых палаток геологов, и вообще на всем этом громадном проклятом плато.
А потом над буровой, отшвырнув в сторону дирижаблик-ветряк, взвивается в небо тонкая игла труб, выброшенных из земли страшной силой. Вслед за иглой поднимается черная струя, которая за несколько мгновений толстеет, наливается мощью и, как игрушку, откидывает в сторону громадную буровую вышку.
– Вано! – истошно орет Джим и бросается к буровой.
Но не успевает он пробежать и десятка шагов, как бьющий в небо черный фонтан вспыхивает, становится гигантским, невиданным, ревущим факелом, и нестерпимый жар его мгновенно доносится к нам за сотни метров, ослепляет и обжигает нас, и после этого я долго не слышу, не вижу и не чувствую ничего.
Меня приводят в себя струйки холодной воды, которые падают на лицо и скатываются по пылающим щекам. Ощущать на лице холодные, чудесные струйки – такое блаженство, какого, кажется, я не испытывал еще никогда.
Я открываю рот и ловлю холодные струйки губами, с жадностью глотаю, глотаю их.
Потом мне вкладывают в рот что-то похожее на соску, и я пью, пью холодный, живительный кисловатый напиток “Волгарь”, которого не пил уже, кажется, сто лет. А впрочем, и на самом деле сто лет.
Сейчас будет очень хорошо, исчезнет боль, появятся силы. Я уже давно знаю, что такое “Волгарь”. Если только у человека целы кости и связки, “Волгарь” за несколько
Напившись, открываю глаза.
Надо мной – голубое, с тревожным красноватым отблеском небо, и в небе – круглое, незнакомое женское лицо с темными, узкими глазами, какими-то удивительно бездонными. Словно сквозь них глядит на меня сама Бесконечность.
Я подтягиваю локти, хочу приподняться, но женщина почти без звука, одними губами говорит:
– Лежи! Лежи пока!
И исчезает.
Теперь, когда она исчезла, я начинаю слышать. Слышу ровный, ни на секунду не умолкающий рев – сильный, напряженный, тревожный. Хочу повернуть голову в сторону этого рева, но резкая боль останавливает – боль не глубокая, не внутренняя, как тогда, когда обезьяньи зубы добрались до моих шейных позвонков, а наружная. Ощущение такое, словно с лица и шеи содрали кожу.
“Ожог! – догадываюсь я. – Это не страшно, вылечат быстро. Хорошо, глаза целы!”
Женщина возвращается, опускается возле меня на колени и так же, почти без звука, одними губами произносит:
– Потерпи. Будет больно, но недолго.
Я уже понимаю, почему она так говорит – почти без звука. Это рев заглушает ее. И просто чудо, что я понимаю. Наверно, она не только говорит, а еще и внушает. Не зря же у нее такие бездонные глаза.
Осторожно, кончиками пальцев женщина опускает мои веки, и тут же на лицо, шею обрушивается что-то липкое, клейкое, холодное. Оно колет мириадами иголок, и я задыхаюсь от этой мгновенно нахлынувшей боли, и уже готов кричать, но боль начинает ослабевать, отступает, и вот уже остаются только отдельные болезненные уколы. Теперь, сквозь быстро откатывающуюся боль, различаю знакомый с детства и полузабытый уже запах мази “Киевляночка” – острую смесь ароматов ананаса, алоэ, апельсина и еще чего-то давнего, детского и почему-то маминых рук, которые покрывали этой мазью мои ожоги.
Кажется, что я лежу под клейкой, липкой маской очень долго. Но, наверно, только так кажется. Когда лежишь, закрыв глаза, и слушаешь дикий рев пылающего нефтяного гейзера, каждая минута растягивается в час. А надо вылежать пятнадцать минут. Потому что за пятнадцать минут мазь “Киевляночка” восстанавливает обожженную кожу почти до нормального состояния.
– Открой глаза! – не столько слышу, сколько чувствую по-прежнему бесшумные слова.
Открываю глаза и вижу измученную улыбку на лице женщины. Хочу улыбнуться в ответ, но где-то в середине щек, в краях губ еще сидит резкая, сдерживающая боль.
Зато я сажусь спокойно, без напряжения. “Волгарь” сделал свое дело. Метрах в пяти от меня оглядывается Джим. А с другой стороны пластом лежат двое, и их лица еще покрыты желтоватой массой. Догадываюсь, что это Грицько и Нурдаль.
А вдалеке, там, где была буровая, поднимается в небо громадный огненный столб, и оттуда несется рев – торжествующий, победный рев стихии, которая миллионы лет ждала, чтобы пришел слабый, ничтожный перед нею человек и выпустил ее на волю.
“Вано! – с болью вспоминаю я. – Милый Вано!”