Я вещаю из гробницы

Брэдли Алан

Потом вернулся Норман с лестницей, и его громкое появление разрушило чары молчания. В результате шумного обсуждения лестницу наконец установили так, чтобы можно было спуститься в могилу святого.

Адам вскочил на край камня и поставил ногу на верхнюю перекладину.

— Пожелайте мне удачи, — сказал он, взял фонарь у Томми и начал спускаться.

— Адам… — начал викарий.

Адам остановился, уже почти скрывшись из виду. Вид у него был удивленный.

— Давайте помолимся, — обратился к нам викарий удивительно сильным голосом, и мы все склонили головы. — Господи! Ты стал для нас прибежищем

от рода в род. Прежде чем появились горы и были созданы земля и вселенная, и от века и до века Ты существуешь. Не подвергай человека унижению! И сказал Ты: «Возвратитесь, сыны человеческие». Ибо тысяча лет в очах Твоих, Господи, как день вчерашний, который прошёл, и как стража в ночи. Аминь.

— Аминь, — эхом отозвались мы.

Вопросительное лицо Адама было обращено к нам и казалось странно бледным в свете фонаря.

— Просто на всякий случай, — сказал викарий.

— Спасибо, — тихо отозвался Адам и скрылся из виду.

Я узнала слова викария, это псалом 90 из «Устава погребения умерших». Но почему он его выбрал? Думал о святом Танкреде? Об Адаме? О потерянной дочери или о себе?

Пока Адам спускался, лестница подрагивала. Я заглянула за край и увидела, как он достает из сумки мощную вспышку. Вскоре шахта и даже комната, где мы находились, были освещены сериями белых вспышек из ямы.

Сверху мало что можно было рассмотреть. Мне пришлось довольствоваться тем, что можно было услышать. Сначала царила тишина, лишь иногда разбиваемая сдавленными восклицаниями. А потом Адам начал насвистывать.

Я сразу же признала мелодию. Это песня, которую мы пели в отряде девочек-скаутов, и мне вспомнились слова:

Упакуйте свои проблемы в старый мешок и улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь.

Пока у вас есть «люцифер», [49] чтобы зажечь сигарету, улыбайтесь, парни, в этом шик…

49

«Люцифер» — это марка спичек, использовавшаяся во время Второй мировой войны, с головкой из серы и сушеной пасты, состоящей из фосфора и хлората калия. Также это прозвище Сатаны. И украденный бриллиант святого Танкреда.

Никто в помещении не улыбался, как намекала нам песня. Рабочие неловко переглядывались, как будто насвистывание Адама, отражавшееся странным эхом, нарушило некое великое табу.

— Адам… — окликнул его викарий.

— Извините. — Слово всплыло из могилы и эхом повисло в воздухе.

Свистел ли он бездумно, или в этом скрывался некий смысл? Если так, то какой?

Только сейчас я осознала, что в склепе появились и другие люди. Одним из них был крупный мужчина в черном костюме, пасторском воротнике и с видом подчеркнутой святости.

Епископ. Никаких сомнений.

— Ваша милость, — сказал викарий. — И канцлер Ридли-Смит.

Он обменялся рукопожатиями с новоприбывшими, но не очень радостно.

Так вот он какой, канцлер — или член городского магистрата — Ридли-Смит, отец Джослина. И я его уже видела: он был тем мужчиной на фотографии, который вручал приз мисс Танти.

Я

внимательно его изучила.

Суровый человек, подумала я, с жесткими водянистыми карими глазами, профессионально бегавшими по сторонам, постоянно перещелкивавшимися с одного из нас на другого, словно каретка пишущей машинки. Я сразу же пожалела всех обвиняемых, кому когда-либо доводилось стоять в суде перед этими неподвижными круглыми глазами.

Лоб у него был постоянно нахмурен, как у человека, который только что учуял неприятный запах, и это впечатление усиливалось тем фактом, что у него полностью отсутствовали брови и ресницы. Его покрытый пятнами нос был расплющен, как будто в молодости он занимался боксом, но не очень успешно.

Пьяница, — решила я.

Хотя член городского магистрата Ридли-Смит не был физически крупным человеком, одно его присутствие, казалось, выдавило весь воздух из склепа, и внезапно стало душно.

Он покачивался на удивительно крошечных ногах и нетерпеливо смотрел по сторонам.

— Ну что ж, давайте закончим с этим, — сказал он необыкновенно хриплым грубым голосом, доставая из кармана жилета часы с крышкой, выдвинул губу и проверил время. — Где останки?

Когда он неловко вернул часы на место, я не могла не обратить внимание, что его запястье, точно как запястье миссис Ридли-Смит на фотографии в Богмор-холле, было необычно слабым и гибким.

Что там говорил Доггер? Классический случай отравления свинцом.

Интересно, в давние дни в Индии член городского магистрата тоже проводил время с оловянными солдатиками жены?

— Мы еще не подняли их, — ответил викарий. — Я подумал, лучше подождать, пока вы…

— Не надо, вы заставляете церковь, суд и полицию ждать. Предлагаю продолжить.

Под церковью он имел в виду епископа; под судом себя. Кто же, черт возьми, представляет полицию?

И тут я заметила инспектора Хьюитта. Он стоял в тени рядом с епископом. Я улыбнулась ему, но, кажется, он меня не заметил. Его глаза двигались по склепу с тем же холодным выражением, что и у члена городского магистрата Ридли-Смита. А может, еще более холодным.

— Продолжайте, — распорядился епископ, облизывая губы.

И в этот самый миг на верху лестницы появилась голова Адама, его подбородок оказался точно на уровне каменного края могилы святого. Мне тут же вспомнилась голова Иоанна Крестителя.

— Что ж, — сказал он, нарушив иллюзию. — Внизу чисто.

— Кто этот… человек? — вопросил член городского магистрата Ридли-Смит. — Он не имеет права находиться внизу. Кто дал ему разрешение?

— Мы дали, — ответил епископ. — Может, вы припоминаете…

Но член городского магистрата Ридли-Смит уже не слушал. Его лицо стало похожим на одну большую грозовую тучу.

— Пойдем, Мартин, — прорычал он и неловко отступил от дверного проема.

Мартин, четвертый рабочий, тот Мартин, который все время молчал, который не обмолвился ни словом с тех пор, как я его впервые увидела, сказал бесцветным дерганым голосом:

— Теперь все кончено.

Три слова. Но их оказалось достаточно, чтобы в моем мозгу вспыхнул фейерверк, распространяя огни и искры во всех направлениях.