Я заберу тебя с собой

Амманити Никколо

Пьерини повернул голову. На подлокотнике его кресла сидела Глория. На ней были не привычные джинсы и майка, а красное короткое платьице, которое ей чертовски шло.

— Ты ведь без них не можешь, правда?

Пьерини сидел как дурак.

— Могу, конечно…

— Да неужели? — Она смотрела на него с игривой улыбочкой, от которой у него все внутри переворачивалось. — Ты как-то теряешься без своей свиты идиотов.

Пьерини не знал, что ответить.

— Ты хоть танцевать умеешь?

— Нет.

Танцы — это полная дерьмо, — ответил он, вытаскивая из кармана пиджака банку пива. — Хочешь?

— Спасибо, — сказала она.

Пьерини знал, что Глория нахалка. Она была не такая, как остальные овцы, которые разбегались, стоило ему подойти. Эта и пиво пила. И смотрела прямо в глаза. Но она была самая мерзкая папенькина дочка во всей округе, а папенькиных дочек он бы с удовольствием своими руками удавил. Он протянул ей банку.

Глория скривилась:

— Дрянь какая, оно же теплое… — а потом спросила: — Хочешь потанцевать?

Вот чем она ему нравилась.

Она не стеснялась. Девчонка, которая приглашает тебя потанцевать, — в Искьяно Скало дело неслыханное.

— Я же сказал, мне это не надо.

На самом деле ему бы хотелось потанцевать с этой девчонкой, пообжиматься с ней маленько. Но он этого не сказал, танцы — это отстой, занятие для придурков.

В общем, он не мог. Не мог — и всё.

— Боишься? — безжалостно продолжала она. — Боишься, что тебя застебут, если ты пойдешь танцевать?

Пьерини огляделся.

Фьямма ушел на второй этаж, а Баччи и Ронка забились в угол и, хихикая, что-то обсуждали между собой, к тому же было темно, и песня такая красивая, «Рассвет», под нее только медляк и танцевать.

Он засунул в рот сигарету, встал и, как будто всю жизнь это делал, положил одну руку ей на талию, а другую засунул в карман джинсов и стал танцевать, покачивая бедрами. Она была совсем рядом, и он чувствовал, как приятно она пахнет. Чистотой, гелем для душа.

Черт, а ему нравилось танцевать с Глорией.

— Вот видишь, ты умеешь, — прошептала она ему на ухо, и от этого волосы у него на шее зашевелились. Он не отстранился. Сердце колотилось.

— Тебе нравится эта песня?

— Очень. — Они обязательно должны встречаться, подумал он. Она просто создана для него.

— Она о девушке, которая всегда одна…

— Я знаю, — пробормотал Пьерини, и вдруг она потерлась носом об его шею, и он чуть в обморок не грохнулся. У него тут же встало, и возникло непреодолимое желание поцеловать ее.

Он бы так и сделал, если бы не вспыхнул свет.

Полиция!

Фьямма засветил котом отцу Маррезе, в общем, надо было делать ноги. Он бросил ее там и сбежал, не успев сказать ни «пока», ни «увидимся» — ничего.

Позже, в баре, ему стало по-настоящему плохо. Он возненавидел мудака Фьямму, который все испортил.

Вернувшись домой, он заперся в комнате и прокручивал в голове воспоминание о танце, как о драгоценности.

На следующий день, в школьном дворе, он решительно направился к Глории и спросил: «Хочешь, сходим куда-нибудь вместе?»

А она сперва посмотрела на него так, словно впервые видит, а потом расхохоталась.

— Ты спятил? Да я лучше схожу куда-нибудь с Алтари. — Это был священник, преподававший религию. — Тебе и с твоими дружками неплохо.

Он грубо хватил ее за руку («А зачем тогда ты хотела со мной потанцевать?»), но она вывернулась.

— Не смей ко мне прикасаться, понял?

Пьерини так и остался стоять, даже не дал ей пощечину.

Вот почему ему поперек горла был Морони, дружок сердечный девочки Я-знаю-лучше всех.

Но почему такой…

«Какой?»

…красивой девчонке (какая же она красивая! Она ему ночами снилась. Он представлял, как снимает с нее красное платьице, потом трусики и наконец видит ее голой. Он гладил бы ее всю, как куколку. Ему никогда бы не надоело смотреть на нее, изучать ее тело, потому что — он в этом уверен — она идеальна. У нее все идеальное. Груди такие маленькие и соски, которые видно под маечкой, и пупок, и легкий светлый пушок под мышками, и ноги длинные, и киска с тонкими золотистыми завитушками, мягкими, как кроличья шкурка… Ну хватит!) нравилось это ничтожество?

Пытаясь заставить себя не думать об этом, он сразу же чувствовал, что у него начинает сосать под ложечкой, что он испытывает острое желание расквасить Говнюку морду, чтобы она стала похожа на кусок дерьма, — то есть придать ей тот вид, который больше всего ему и подходит.

Этой потаскушке нравился вот такой, который молчит, когда его обзываешь, даже не жалуется, не просит пощады, не плачет, как остальные, стоит столбом, неподвижно, и смотрит на тебя так… как бездомный щенок, как Иисус из Назарета, таким противным, полным укора взглядом.

Он из тех, кто верит в величайшую чушь на свете, которую несут священники: если тебя ударят по одной щеке, подставь другую.

«Попробуй ударить меня по щеке, я тебе так двину, что нос внутрь провалится!»

Кровь ударяла ему в голову, когда он видел, как тот сидит тихонечко за партой и рисует какую-то хрень, пока в классе все орут и бесятся.

В общем, если бы Пьерини мог, он хотел бы стать кровожадным ублюдком только затем, чтобы преследовать Морони по горам, рекам и долинам, гнать его, как кролика, и смотреть, как он ползает в грязи, и бить его, переломать ему все кости и посмотреть, как он будет просить пощады и прощения, и убедиться, что он такой же, как все, а не какой-то чертов инопланетянин.