Я захватываю замок
Шрифт:
— Боль утихает, — наконец пробормотала я. — Лучше я немного посижу.
Мы опустились на диван, отец дал мне платок.
— Смотри! Кажется, все почти нормально! — сказала я через некоторое время, пошевелив рукой. — Ничего серьезного, обошлось.
— Могло и не обойтись, — напряженно ответил он странным голосом. — Из себя я не выходил с тех пор, как…
Неожиданно умолкнув, отец пересел за стол.
— С тех пор, как кинулся на маму с ножом? — спросила я. Откуда только храбрость взялась? — Разумеется, я знаю, ты не собирался ее убивать, —
Саркастически фыркнув, он даже не соизволил обернуться.
— Кто внушил тебе эту гениальную идею? Топаз?
— Нет, сама придумала. Только что.
— Очень оригинально. Но бессмысленно.
— Уж не хуже, чем теория, будто твое вдохновение иссякло из-за трех месяцев в тюрьме! — выпалила я, снова удивляясь своему бесстрашию. — Хотя некоторые так считают, сам знаешь.
— Идиоты! — раздраженно воскликнул отец. — Ну как тюрьма за такой жалкий срок могла повлиять на мое вдохновение? Я частенько размышлял, что неплохо бы туда вернуться. По крайней мере, надзиратели никогда не собирались в кружок, чтобы меня препарировать. Пусть пребывает в мире моя славная маленькая камера!
В его крайне саркастичном тоне вопреки ожиданиям не слышалось и намека на гнев, поэтому я, расхрабрившись, как можно невозмутимее поинтересовалась:
— А у тебя есть соображения, по какой причине ты бросил писать? Саймон, конечно, думает…
— Саймон?! — резко обернувшись, перебил меня отец. — Вы что, меня обсуждали?
— Н-ну… просто мы оба неравнодушны к твоей судьбе…
— И какие теории выдвинул Саймон?
Я собиралась признаться, что Коттон говорил о психоанализе, но, заметив свирепый взгляд отца, перетрусила. Да, пожалуй, лучше наскоро сочинить более тактичный ответ.
— Видишь ли… — с запинкой начала я, — …он ведь как-то говорил, что ты необычный автор и не можешь идти путем заурядных писателей — это тебя и держит… Просто нужно найти свою дорогу, непохожую… — Я вконец запуталась, а потому немедленно закруглила свою речь. — В общем, говорил то же самое, что и в вечер нашего знакомства, неужели не помнишь?
— Отлично помню, — расслабляясь, кивнул отец. — Меня это тогда весьма впечатлило. Правда, затем я пришел к выводу, что Саймон нес ахинею. Из вежливости, разумеется, по доброте душевной. Храни его Господь! Но в тот вечер ему удалось меня одурачить. Возможно, это меня и подтолкнуло… — Он умолк. — Ладно, деточка, беги спать.
— Папа! — закричала я. — Ты хочешь сказать, что нашел свою творческую дорогу?! То есть все эти странности с кроссвордами, сказками, почтовыми голубями и что там еще… все это имеет смысл?
— Великий боже, за кого ты меня принимаешь? Разумеется, имеет!
— И тарелка с ивовым рисунком, и… чтение граммофонных пластинок? Замечательно! Хотя вообразить не могу…
— Тебе и не нужно, — твердо сказал отец. — Просто занимайся своими делами.
— А я не сумею помочь?
— Не хочется, — отрезал он. — Разговоры, разговоры… Ужас! Ты прямо как Топаз. Будто вы хоть отдаленно представляете, куда я веду! А если б я ей рассказал, то она поведала бы о моей задумке каждому лондонскому художнику. А ты бы доложила Саймону, и он написал бы об этом изящную статейку. Долго ли новая идея будет новой, если сообщать о ней всем и каждому? Таинственность для меня и есть сущность творчества. Все, иди домой!
— Хорошо, — согласилась я, — только ответь на один вопрос. Когда ты допишешь книгу?
— Допишу? Я ее даже не начал! Пока собираю материал. Хотя, конечно, это может продолжаться бесконечно. — Отец принялся расхаживать взад-вперед, говоря скорее с собой, чем со мной. — Наверное, я мог бы взяться за работу прямо сейчас, если бы нашел подходящие леса. Еще нужен скелет, позвоночник…
— А-а-а! Потому ты и утащил тогда объедки рыбы? — непроизвольно вырвалось у меня.
Он резко обернулся.
— Нечего упражняться в остроумии! — Но догадавшись по моему лицу, что я не шучу, усмехнулся и добавил: — Нет, рыбьи кости, скажем так, — отвлекающий маневр. Как и многое другое. Впрочем, не знаю. Образец лестницы оказался интересным. Необходимо изучить все виды рыб… И китов, и их предков…
Разгуливая по комнате, отец снова говорил сам с собой. Я сидела тихо, как мышка.
— Первобытный, допотопный… ковчег? — продолжал он. — Нет, нет, довольно Библии. Доисторический… из мельчайшей кости мамонта? Есть ли тут путь?
Отец бросился к столу, начал что-то записывать, потом сел, все так же бормоча себе под нос. До меня доносились только обрывки фраз и не связанные между собой слова, вроде: «Дедукция, дизайн, реконструкция… система символов и бесконечный поиск… вечная загадка…» Его голос затихал, затихал, пока окончательно не смолк.
Я не сводила глаз с отцовского затылка, обрамленного тяжелыми каменными стойками окна над столом. От одинокого света лампы сумерки казались еще синее. В полнейшей тишине неправдоподобно громко тикали небольшие дорожные часы, когда-то принадлежавшие матери. Интересно, нашел ли отец нужную идею? Господи, пожалуйста, только бы нашел! Ради его же счастья. Вдруг он все-таки успеет помочь мне и Роуз?
Спустя несколько минут я начала подумывать, не лучше ли незаметно выскользнуть из караульни, но побоялась скрипнуть дверью.
«Вдруг у него появилась дельная мысль? — рассуждала я. — А шумом ее легко спугнуть. Но если он привык к моему присутствию, возможно, от меня есть польза…» Мама часто сидела с отцом, пока тот работал над романом, — ему это нравилось. Только он требовал полной тишины, даже шить не позволял. Она рассказывала, как поначалу ей было тяжело, как она уговаривала себя посидеть еще пять минут, и еще… Так минуты превращались в часы.
«Через десять минут прозвенит девять. До девяти и посижу», — сказала я себе.