Я завтра улетаю
Шрифт:
Она часто смотрела в небо. Говорила или пела. Ксюша пела песни, которые раньше не знала. Не знал их и я, но со временем, проведенном на стройках и крышах, я выучил их наизусть.
Мы прогуливали биологию и алгебру. Мы плюнули на геометрию и физику. Не думали мы и о химии. Мне становилось тяжело восполнять потерянные знания и одновременно лазить по стройкам. Я начал переживать и уговаривать Ксюшу не забывать так резко о школе, не отворачиваться от нее, ведь ни Ксюша, ни я не были готовы к такому отречению. Ксюша лишь посмеялась в ответ и на мое предложение вернуться на уроки, взяла меня за руку и сказала: «следуй за мной». Я последовал. Мы поднимались на лифте на крышу шестнадцатиэтажной высотки. Дверь на чердак оказалась не запертой. Мы вышли
– Мы скоро будем счастливы, – шептала она. – Мы будем самыми счастливыми. Неважно, что сейчас тебе кажется, что для счастья нет повода. Надо просто подождать.
И я ждал. И она ждала. Потом она спрашивала, помню ли я, как мы играли во взрослых в третьем классе. Ксюша была учителем русского языка и литературы, а я был ученым. Ксюша утверждала, что мы были совсем недалеки от познания детского счастья. Я верил ей, внимая ее словам и победоносному взгляду вдаль с крыши. Она выглядела так, словно уже знала, что нас ждет и словно она уже победила в своей войне.
Потом Ксюша перестала звать меня в гости. Сама исчезла на неделю, может на две. Я ждал ее возвращения. Конец третьей четверти. Я звонил Ксюше после школы. Трубку снимала Анастасия Евгеньевна, сообщала, что Ксюша пришла из школы, бросила портфель, заявила, что ничего не задано и ушла гулять. Это правда? Каждый раз Анастасия Евгеньевна спрашивала, правду ли сказала ее дочь, прежде чем уйти гулять. Я молчал. Закрывал глаза. Шептал: чистая правда. Только правда. Анастасия Евгеньевна тоже молчала и говорила, что Ксюша перезвонит, когда объявится дома. Но она не перезванивала. Мне снова нечего было делать. Я занимался учебой и своими прогулками.
Спустя пару недель буквально за день до весенних каникул я стоял на школьном крыльце, когда в ворота влетела машины Ксюшиного папы. Ксюша выскочила из машины, хлопнув дверью.
– Ты не Ксюша, – громко заявил ей вслед Алексей Федорович, – ты… скотина!
Я опустил глаза, старательно делая вид, что не слышал не очень нежного эпитета, которым обласкал Ксюшу ее отец. Он нажал на газ, машина резко развернулась и помчалась прочь со школьного двора. Ксюша стояла ровно посредине нарисованных классиков и вытянув руку, показывала средний палец удаляющейся машине. Я надеялся лишь на одно, что Алексей Федорович не видит, какие неприличные жесты показывает его дочь. Действительно, она уже не Ксюша. Она не та маленькая девочка, сидящая рядом со мной за партой, коряво рисующая прописную буку д. Она повзрослела, и я почти не узнавал ее.
И, наверное, это было нормально. Я и себя не узнавал. Я сдружился с ребятами из школы соседнего района. Мы иногда кидали друг другу мяч на квадрате. Просто сидели на трубах, проходящих по периметру их школы. Иногда мы дрались. Как дрались, нас мутузили старшеклассники и у них на то всегда были причины: то мы не дали им денег, которых у нас, в принципе, не было; то не угостили их сигаретами, а я вообще не курил; то мы просто косо посмотрели на них. Как я уже говорил, причин было гораздо больше, чем я назвал. Каждый раз, когда я понимал, что старшеклассники движутся в нашу сторону явно не для того, чтобы обмениваться любезностями, я думал, что вот сейчас, сейчас я разобью их, я смогу постоять за себя и своих друзей. Но каждый раз я только все больше и больше получал. Мне то и дело ломали нос, разбивали брови, оставляя фиолетовые дали под опухшими глазами. Я не понимал одного: в школе училась куча ребят, почему лупили только избранных?
Я же все надеялся, что когда-нибудь мои
Ксюша, разъяренная, обиженная на родителей, отправилась в школу, пройдя мимо меня. Это было очень странно. Я решил не докучать ей своим присутствием, пошел к классу. Мне уже было привычно идти к кабинету с одним лишь рюкзаком. Столько лет я носил ее портфель, а теперь она, совсем самостоятельная, держит его сама, нагло демонстрируя готовность быть сильной во всех планах. Так ведь я и не претендовал!
Но в классе она села ко мне за парту. Здесь она не изменила прошлому, придержав шаткое настоящее. Хотя я не знаю, что усадило ее рядом со мной: алгебра или все-таки дружба.
Ксюша шептала и шептал мне на ухо и на третьем замечании, пораженная до глубины души учительница, впервые выгнала меня с урока вместе с Ксюшей. С моего любимого урока. И вот мы снова сидели на крыше шестнадцатиэтажного здания. Ксюша рассказывала, где пропадала. А я злился на нее из-за алгебры.
Оказывается, она поехала на Тимирязевскую встретиться с одной девчонкой с ее дачи. Ксюша ждала ее, стоя в начале длинного подземного перехода. Подруга опаздывала. Ксюша, с распущенными волосам, в коричневой косухе и частично выбеленных белизной джинсах, стояла и настырно ждала дачную подругу, или кто она ей там была, знакомую. В ушах – плеер, поют любимые песни, которые Дима так часто пел своим ангельским голосом под гитару у горящего костра посреди ночи. Что там было? Ария? Кино? Черный кофе? Я не знал, но что-то из этого.
К ней обратился молодой человек, искавший покурить. У Ксюши не оказалось сигарет, что удивило парня. Столько непривычно взгляду – девушка-неформалка, в балахоне, торчащем из-под расстегнутой косухи, не курит. Он поинтересовался, пьет ли она. На этот вопрос его тоже ждал отрицательный ответ. Молодой человек восхитился удивительной Ксюшей и исчез, успев поздороваться с только что появившейся дачной подругой. А потом Ксюша заговорила о сошедшихся вместе звездах.
Когда Ксюша вечером вернулась домой, в ее комнате тут же раздался звонок городского телефона. Звонил парень, с которым она премило болтала у метро. А вот, собственно, в чем сошлись звезды. Ксюшина подруга, возвращаясь назад в метро, по совершенно невозможному и странному стечению обстоятельств, столкнулась с парнем, который общался с Ксюшей. Он попросил номер ее телефона и получил его без колебаний и долгих раздумий. Вот почему без колебаний и долгих раздумий он звонил Ксюше.
Я слушал ее восторженный шепот, смотрел на ее лицо. Ксюша сидела близко ко мне, облокотившись на мое плечо. Чуть стыдливо улыбалась, опуская глаза. А я все еще злился из-за алгебры и канувших в некуда уроков в тот день.
Она встретилась с ним на следующий день на Фрунзенской вместо уроков. Как его звали? Макс. Да, его звали Максим. Я еще злился и думал об алгебре.
Максим пригласил Ксюшу в гости, сказал, что живет недалеко от метро и дома никого нет. Ксюша согласилась. Я затаил дыхание. Что на ней было надето в тот день? Видел ли Максим в ней ту девушку, которую видел в ней я? Что Ксюша показала ему? Что позволила увидеть? Мне было уже не до алгебры.
Максим целовал ее, а Ксюша, с розовыми щеками сидела на краю скрипучего дивана, чувствуя, как жар захватывает тело. Он повалил ее на диван, и она сжала руки на груди, пунцовая от смущения.
– Ты девственница? – спросил Максим. Она кивнула в ответ.
Девственница. Я думал об этом слове. Оно отвлекло меня от животрепещущего рассказа. Она была девственницей! О, а я ведь даже не думал об этом! Теперь она выглядела еще больше девушкой, чем я осознал тогда, когда обратил внимание на ее появившуюся грудь. Как похабно звучало это слово в моих ушах. Мне стало даже мерзко. Я хотел, чтобы Ксюша больше ничего не рассказывала мне о Максиме, потому что с каждой секундой мне все больше хотелось назвать его козлом. Но Ксюша, счастливая, воодушевленная, продолжила свой убийственный рассказ.