Я знаю, кто убил Лору Палмер
Шрифт:
— А знаешь, — вдруг устало махнула она. — В твоем возрасте мне тоже казалась очень важной подобная чушь.
— А теперь? — спросила Яна. — Что на самом деле важно?
— Духовка.
— Что?
— Духовка. Знаешь, средство для чистки плит — это такая концентрированная штука, которая жир разъедает. Но когда я мою духовку — потому что я не могу оставить ее грязной — я думаю, что никогда не смогу вымыть эту дрянь до конца, и когда я буду печь, эти испарения попадут в еду. Каждый раз я мою духовку и думаю, что травлю вас.
— Да причем
— А я не про духовку говорила. Делай, что хочешь. Но если найдешь время — давай все-таки съездим выбрать обои.
Яна успела кивнуть, когда чирикнул дверной звонок.
— Папа вернулся.
Он пришел — и Яне впервые за весь этот бесконечный разговор захотелось заплакать. Папа пришел, и словно все стало хорошо. Пахло мокрым мехом воротника дубленки, снегом, колким шипровым одеколоном. Еще пирогом, который мама поставила в духовку, когда Яна только пришла.
И маминым кофе — остывающим, коньячным.
— О, Янка! По лицу вижу, мама тебе комнату показывала, — улыбнулся он, протягивая руки.
Она сделала шаг ему навстречу и уткнулась лицом в запорошенный нерастаявшим снегом черный мех воротника.
Плакать расхотелось. Потому что в этот момент она была так счастлива, по-дурацки, совершенно безмятежно счастлива, что можно любить родителей, даже если она совсем никак не может их утешить. Это так нормально.
Так естественно. Вот бы никогда не наступала весна.
— Показывала, — призналась она, отстраняясь. — Мама сказала, вы выбросили мыло.
— Ну сколько можно смотреть, как ты кривишься, — усмехнулся он.
— Верните… пап, я совсем дура. Это Вета была умная, а я сразу и дура, и сука, и такая… совсем конченая, вот правда…
— Еще и накурила, — серьезно кивнул он. — Что, девочки, ужинать-то будем?
Сзади хлопнула дверца духовки. Яна вздрогнула, но не обернулась. Теперь пахло пирогом — пропеченной корочкой, томленым в луке мясе и грибами — и снег, и мех, и шипр, все холодные запахи, которые папа принес с улицы, растаяли.
— Как на работе? — спросила мама, и словно отзываясь на мысли Яны, приоткрыла окно.
— Неплохо. Сегодня такой пепелац пригнали — смотреть страшно…
— Сережа, не надо, — поморщилась она.
Яна молча забрала у мамы тарелки и стала их расставлять.
— Да ладно, можно подумать, — отмахнулся он. — Это вообще-то совершенно законно. В общем, мы его не взяли. Там все дно прогнило, на лобовом трещина такая, что в нее ветер задувает. Впрочем… неважно.
Яна знала, что отец работает у официального дилера, что в его трудовой написано «менеджер по продажам» и что он ни за что не связался бы снова с людьми, которые могут прийти к нему домой и угрожать что-то поджечь или кого-то убить.
Мама всегда столько переживала. Духовка, ну надо же. Яна даже не знала, работает у нее духовка или нет — она хранила там кастрюли и коньяк. А если бы ей взбрела блажь ее отмыть, скорее всего она потерла бы ее средством
Еще не хватало переживать из-за средства для чистки плит. И из-за трещины на чьем-то лобовом стекле.
— Что должно произойти, чтобы весной убийства прекратились? — риторически спросила Яна, раскуривая новую сигарету. Заметила взгляд отца и потянулась потушить, но в последний момент все-таки затянулась.
— Наверное, этот человек должен умереть, — сказал он, не сводя с нее неодобрительного взгляда. — Ты говорила, что он переводит по мосту в другой мир — если он правда думает, что делает хорошее дело, то вряд ли он решит стать плохим. А может, он просто сумасшедший и не контролирует себя.
— Должна быть причина.
— Ты у себя в видеотеке фильмов больно много смотришь. Вот там всегда есть причина. А я думаю — если человек такое делает — значит, у него просто с башкой не все в порядке. Может, его голоса какие-нибудь заставляют. А может, зло на самом деле существует.
Яна верила в зло. Она верила во все виды зла — в инфернальное, в потустороннее. Верила, что если бросить монетки в разбавленную кровью речную воду, можно откупиться, а если не получилось — то монеток было недостаточно, или монетки были не те.
Что можно совершить зло и посвятить всю жизнь его исправлению. Только она не верила, что нужно просто совершить столько же добра, или побольше, с запасом — потому что зло неизмеримо и непознаваемо. Тот, кто совершил зло, должен всю оставшуюся жизнь провести в попытках подтереть его следы.
Верила Яна и в простое человеческое зло. Не было зла, в которое Яна бы не верила. Но от этого ответа свежий кофе в чашке превратился в сгущенную желчь, а пирог теперь пах мертвым животным внутри него.
— Существует… зло. Вот как.
— Да, дочь, зло. И им можно заразиться.
Яна молча поставила кружку на стол. Спрятала лицо в ладонях и зажмурилась так сильно, что заболело лицо. А потом расслабилась и опустила руки.
— Хорошо, папа. Зло существует.
…
Нора была уверена, что Яр что-то задумал, и ей это совсем не нравилось. Она долго сомневалась, говорить ли ему об отчете, но решила, что если начнет беречь его чувства — все будет бесполезно. Да и имело ли смысл что-то там беречь.
Разговор получился дурацкий. Яр так на нее смотрел, будто все давно понял, а поняв — отрешился и решил спиться в одиночестве. Взгляд этот Норе не нравился. Потому что она не желала Яру отрешения и запоя. И еще потому что ей вдруг показалось, что он знает что-то о ней. Какую-то мерзкую, грязную тайну, которую взвешивает на широкой ладони. Вот-вот сожмет длинные пальцы, и между ними потечет кровь, разбавленная речной водой. Дурацкая была фантазия.
Никакой такой тайны у Норы не было. Были заурядные грешки, которых она не особо стыдилась. Ей было почти нечего скрывать от Яра, и все же от этого взгляда почему-то стало страшно.